Проковыляла по коридору в кухню, вернулась обратно, вошла к нам и подошла к парте маленькая рыженькая Галочка.
— Хочешь пирожок? — спрашивает тонким-тонким голосом Галочка, тронув меня за колено.
Я улыбаюсь и беру пирожок. (А рядом со мной спрягает неправильные глаголы такая строгая в профиль, такая аккуратная, такая вся в белых бантах, белых манжетах и белом кружевном воротничке, такая сосредоточенная, такая недоступная и такая красивая моя одноклассница Алена.)
Зина подошла к зеркалу. Она полуодета — на ней только юбка и туго обтягивающая ее майка. Волосы Зины спутаны, она вся какая-то усталая, вялая, неопределенная.
Долго стоит Зина около зеркала, ничего не замечая вокруг себя. Она то приближается к зеркалу, то отдаляется от него, потом берет расческу, нехотя перекидывает все волосы на одну сторону, на другую, делает себе челку, собирает волосы в пучок, открывая нежный затылок в кудрявых золотистых завитках, достает помаду, красит губы, облизывает их, потом, махнув рукой, стирает помаду, уходит в комнату и тут же возвращается — уже в какой-то веселенькой, красно-зеленой кофточке в полосочку, вынимает из маленькой сумочки пудреницу, проводит несколько раз бархоткой по лицу, чуть подкрашивает глаза, находит флакончик духов, опрокидывает его несколько раз на палец, проводит пальцем по шее около розового уха, потом около второго и гордо вдруг вся преображается, выпрямляется, туже заправляет кофточку в юбку, быстро надевает туфли на высоких каблуках и, дернув плечом, оборачивается вокруг себя на триста шестьдесят градусов.
И уже совершенно другая рыжая Зина Сигалаева стоит в коридоре перед зеркалом — веселая, задиристая, дерзкая, вызывающе привлекательная. И я, широко открыв глаза, словно постигнув какую-то новую для себя тайну бытия, неотрывно смотрю на нее. И отдаленное приближение к секрету загадочного обаяния девичьего сигалаевского рода снисходит на меня. И я, будто найдя в конце учебника арифметики (а может быть, учебника жизни) правильный ответ на только что решенную задачу, испытываю светлое волнение от этого мгновенного приобщения к извечно прекрасному процессу переменчивости женского состояния от печали к радости, от неуверенности в себе к полному овладению всеми своими возможностями.
— Ну чего ты уставился? — слышу я вдруг рядом сердитый шепот Алены. — Нам же еще изложение надо писать, забыл?
Я возвращаюсь с неба на землю, из райского сада на страницы учебника русского языка и литературы.
— Ничего я не забыл, — солидно отвечаю я Алене и достаю тетрадь.
А она все еще ревниво смотрит на меня, как бы проверяя искренность моего возвращения от какой-то там ерунды к такому ответственному и серьезному занятию, как приготовление домашних уроков.
— Только, чур, не списывать, — очень важно и даже надменно говорит мне Алена.
— Вот еще, — ерзаю я по парте, — больно нужно мне у тебя списывать.
И, уткнувшись каждый в свою тетрадь, тщательно загораживаясь друг от друга плечами и локтями, мы начинаем писать изложение.
И вдруг к нам в комнату входит Зина. Она проходит в десяти сантиметрах от меня, что-то ищет в маленьком комодике младших сестер, находит наконец яркую косынку, набрасывает ее на плечи и спрашивает у Алены:
— Ну как, ничего?
(Меня, одинокого Пьерро, фантазера и выдумщика, она вроде бы и не замечает.)
Алена сидит за партой в пионерском галстуке (она всегда надевала галстук, когда садилась делать уроки). Бархатные брови ее строго сошлись у переносицы «домиком».
— Очень красиво, — ледяным голосом отвечает Алена.
Зина снисходительно смотрит на нее.
— Все учишься? — улыбается Зина.
— Все учусь, — поджимает губы Алена.
— Ну, учись, учись, — с философской неопределенностью высказывается Зина. — Может, на профессора выучишься.
— Может, и выучусь, — зло говорит Алена.
— А лучше на профессоршу, — подмигивает Зина Алене (на меня, одинокого Пьерро, вздыхателя и страдателя, она не обращает совершенно никакого внимания — вот что обидно).
— Ты нам мешаешь, — встает из-за парты Алена, — мы делаем уроки.
(Характер у Алены — не дай бог. Что думает, то и говорит.)
— Ну, не буду, не буду мешать, — говорит Зина.
В дверях она останавливается.
— Ты бы хоть чаем кавалера угостила, — смеется Зина, — а то засохнет он у тебя над книгами.