В лучах прожекторов — красного и фиолетового — две тонкие, отчаянно и самозабвенно пляшущие женские фигуры похожи на два родника, на два фонтана, на два гейзера, неудержимо бьющие из глубины народной цыганской жизни. Необузданная, дикая, первобытная, стихийная, необъяснимая, непостижимая и прекрасная народная цыганская вольница, приняв облик Шуни и Зуни, неистовствует в центре манежа, как пламя гигантского костра на ветру. И это только первый номер всей программы, только первый танец, только первый еще выход Шуни и Зуни, а они уже работают так, как будто пляшут последний раз в своей жизни. (Это вообще отличительная черта цыганского искусства — все делать на манеже или на сцене так, словно ты делаешь это последний раз в жизни. Не бояться умереть перед зрителями.)
…Гром аплодисментов только что не срывает конусообразный брезентовый купол цирка, когда Шуня и Зуня заканчивают свою огневую пляску и убегают за занавес. Среди зрителей много военных, особенно курсантов офицерских училищ, которых в Уфе полным-полно. Естественно, Шуня и Зуня взволновали сердца будущих молодых офицеров.
Необходима перемена атмосферы, смена законов восприятия — нужна пауза. Надо успокоить публику, остудить страсти, увести настроения зрителей в другую сторону. И в центре манежа появляются Гитана и Бара. Они отвешивают низкий степенный поклон в сторону жениха и невесты. Злата и Злат встают и кланяются в ответ.
Старинная обрядовая таборная песня. Долгий музыкальный зачин. Низкие голоса Гитаны и Бары начинают вести мелодию из такого далекого далека, из такой знойной тайны своей южной крови, из такого глубокого ущелья чувств и страстей, что даже я, сидящий в черном парике среди цыган рядом с детьми жонглеров Серегиных и уже не один раз слышавший эту песню, ощущаю, как прокатывается по спине знобкая дрожь.
Тихо и напряженно становится в цирке — слышно только тяжелое придыхание между фразами двух старых цыганок, не щадящих себя уже с первых слов, отдающих песне последние силы своих немолодых голосов, медленно «падающих», обгоняя мелодию, в бездонную пропасть старинного таборного напева.
Все исчезло — нет цирка, нет зрителей, нет арены, нет амфитеатра, нет скамеек, нет брезентового купола, нет города, нет войны, нет времени… Багровое солнце тревожно опускается за рваный горизонт степи, тянет дымом костров, распряжены кибитки, фыркают в траве, мотая гривами, жеребята и кони, откинуты пологи пестрых шатров, безнадежно молится своему несуществующему богу пронзительная, одинокая скрипка, играет пламя огня на смуглых лицах, на черных завитках волос, в белых зрачках неподвижных глаз… И отползают назад века, пятятся тысячелетия, седые предания спускаются с вершин могильных курганов, и степь — праматерь цыган — открывает извечный секрет кочевой судьбы, повелевающий хранить верность древнему укладу жизни, предостерегающий от измены закону предков… Цыган не может сойти с пути, проложенного колесницами предков, его гордый удел — всегда быть свободным рабом законов старины, его сладкая доля — пить вечную горечь бесконечной дороги под звездами по замкнутому кольцу предначертаний предков… Горе цыгану, решившему вырваться из золотой клетки своей вольной степной жизни! Гром небесный, баюкавший его ребенком в рваном шатре, догонит и испепелит беглеца. Фиолетовая молния, ослепительно озарившая его первую любовь, разверзнет землю под ногами отступника и предателя. Судьба цыгана неизменна — брести от горизонта к горизонту в поисках недостижимой радости, ловить ладонями падающую с неба холодную звезду и, обливаясь слезами, славить в песнях свою счастливую долю хранителя и продолжателя закона предков.
…Цирк молчит. Окончили петь Гитана и Бара, а цирк молчит. Гипноз песни, былинная власть предания сковала зрителей. Но это только на мгновение. Взрыв аплодисментов награждает двух старых цыганок, отдавших песне все силы, умерших в песне и оставшихся жить после нее. Хлопают так долго и так по-настоящему, что даже мне, мальчишке, сидящему на манеже среди цыган уже не первый вечер, становится не по себе.
Но уже взмахнул палочкой безногий дирижер Яков Либерман, и звучит вступление к следующему номеру — танцу жениха и невесты. Злата и Злат встают со своих мест, гордо расходятся в разные стороны и занимают исходные позиции.
Оркестр, проиграв вступление, умолкает. Злату и Злате не нужно музыкальное сопровождение — они сами аккомпанируют себе на кастаньетах. И безногие музыканты сползаются к барьеру оркестра — смотреть сверху на мексиканскую чечетку, лучший танец программы. Злата и Злат считаются величайшими специалистами своего дела.