Да, все это еще будет в моей жизни, все это еще возникнет, состоится и произойдет в моей судьбе, а пока…
А пока я сижу на арене уфимского цирка в цыганском парике рядом с живыми героями своей большой сказки, вижу их лица, слышу их голоса, и сердце мое бьется в одном ритме с их сердцами, и я чувствую все и ощущаю все так же, как чувствуют и ощущают они, и так же, как и они (может быть, только чуть-чуть наивнее), по-настоящему, с полной отдачей всей души переживаю все обстоятельства и детали своей «таборной» жизни.
Я живу внутри своей сказки и, конечно, еще не подозреваю о том, что случай, приведший меня в цирк, сделал мне величайший подарок, окунув меня одновременно и в живую, реальную, и в сказочную, таборную жизнь одних и тех же людей, в их независимую и вольную, гордую народную традицию со всеми ее веселыми и грустными чертами, со всей ее поэзией и прозой, со всеми светлыми и затемненными сторонами ее жизненного уклада.
Одним словом, я довольно неплохо устроился летом сорок второго года в уфимском цирке. Выходил каждый вечер на манеж в театрализованном аттракционе «Свадьба в таборе», по утрам тренировался с акробатами братьями Довейко и готовился принять участие в их номере. Все шло хорошо, и, если бы не война, я был бы, наверное, почти счастлив.
Два события оборвали мою жизнь в моей розовой цирковой сказке. Осенью сорок второго года мы получили похоронную на папу. Она была неправильной. Уже через день маму вызвали в военкомат и объяснили, что произошла ошибка.
Но в тот день, когда об ошибке еще ничего не было известно, все затянулось вокруг нас черным пологом.
Я почти ничего не помню о том дне. Я сидел в нашей проходной комнате на стуле возле кровати, на которой лежала мама, и молчал.
К нам приходили соседи, мамины знакомые с работы, что-то говорили, пробовали утешать…
Потом все разъяснилось. Все снова вроде бы стало таким же, каким было и раньше, и вместе с тем все изменилось вокруг нас. Ощущение не произошедшей, но ежедневно возможной беды повисло над нами во всей своей осязаемой реальности, и от этого жить стало еще тяжелее.
Несколько дней подряд я выходил из дома со странным чувством пустоты в ногах. Мне казалось, что я обязательно встречу во дворе еще одного посыльного из военкомата, и он скажет, что первое извещение было правильное, а второе — неправильное, и тогда это наступит уже навсегда.
Я ощутил вдруг какую-то страшную неуверенность во всех своих поступках. Мне было все равно, куда идти и что делать. У меня пропал аппетит. Мне было все безразлично. Я потерял всякий интерес к жизни.
Несколько дней я ни разу не ходил в цирк. Сидел у окна и смотрел во двор. Все потеряло свою ценность и привлекательность. Меня охватило абсолютное равнодушие.
Я понимал, что так нельзя. Нужно было что-то делать. Надо было стряхнуть с себя оцепенение и апатию. Нужно было что-то учинить над собой.
И тогда и произошло то самое, второе.
С недавних пор в цирке у нас появился один парень. Был он года на три старше меня. Звали его Юрка Михалев. Это был довольно противный субъект — белобрысый, ушастый, с оттопыренной верхней губой.
Юрка нанялся помощником осветителя, но большую часть времени проводил около нашей цыганской палатки. Он сразу же вошел в деловой контакт с некоторыми статистами ансамбля и очень быстро нашел с ними общий язык. Его посылали за водкой, отправляли на рынок продавать кое-что из барахла и вообще с первого же дня «наладили» для исполнения всяких мелких поручений, от которых я, как «ветеран» цыганского общества, имел уже нахальство иногда отказываться.
Михалев оказался исключительно пронырливым и дошлым малым, особенно по торговой части. Вскоре он уже вел самостоятельные коммерческие операции с нашими статистами, что-то бесконечно покупал, продавал, обменивал, считал и пересчитывал все время какие-то деньги. Со мной Юрка держался снисходительно, как старший по возрасту, но открыто драться не лез, зная о моих хороших отношениях с элитой ансамбля.
Пока меня несколько дней не было в цирке, Юрка сумел втереться в доверие к Гитане и Баре, оказав им какие-то коммунальные услуги, а также завоевал расположение певиц Гражины и Снежаны. Когда я пришел, он уже почти полностью овладел моими законными позициями «сына цыганского полка» (как называл меня дядя Бухути), которые я завоевал с таким трудом.