Завод был удачно расположен. Сверху его, наверное, совсем не было видно. Несколько десятков цехов стояли длинной шеренгой за невысоким забором.
Павел подвел меня к проходной.
— Подожди здесь, — сказал он мне и вошел в деревянную избушку, на которой висела фанерка с корявыми буквами: «Бюро пропусков».
Он вышел с маленьким листком бумаги в руке.
— Держи, — протянул он мне пропуск, — первый твой заводской документ.
Я осторожно взял листок. На нем была написана моя фамилия, а ниже, в графе «должность», стояло только одно слово — рабочий.
Я стал рабочим.
Лица Кости и Клавы Сигалаевых возникли передо мной. Костя подмигнул мне, Клава улыбнулась.
Далекий силуэт Преображенки качнулся на горизонте своими высокими заводскими и фабричными трубами и медленно стал приближаться…
Я проработал на волжском заводе в инструментальном цехе три месяца. Проверив мои познания и навыки, полученные в мастерской Саранцева, меня определили подсобным рабочим на участок, изготовлявший резцы для токарных станков. Уже недели через две мне стали доверять несложные самостоятельные операции во время раскроя заготовок. Никакого унизительного ученичества, никакого «сбегай — подай — принеси — подмети» здесь не было. Волжский завод был абсолютно свободен от предрассудков, свойственных дореволюционным предприятиям. Старых традиций здесь не признавали. Завод, как и все тогда, работал для фронта, изделия его, выходя из цехов, уже через несколько недель вступали в непосредственное соприкосновение с врагом. В грозном металле, косившем на полях войны фашистских захватчиков, была и моя маленькая доля.
Весной сорок третьего года в Уфу прилетел папа. Это было — сейчас еще помню — в воскресенье. Мы с мамой были дома.
— Полчаса на сборы, — коротко сказал папа. — Сегодня через три часа должны быть в Москве.
Я не успел ни с кем проститься — Павел и Сима были на заводе. Мама оставила все свои документы на работе — ей потом их прислали по почте. Мы взяли с собой только два чемодана и сумку. Было некогда. На уфимском аэродроме стоял самолет, транспортный «Дуглас», экипаж которого — папины знакомые — доставил нас в Москву.
Четырнадцатая глава
Уфа, эвакуация — все было позади. Я вернулся в Москву. Полтора года из моих неполных тринадцати лет меня не было на Преображенке. И вот теперь я вернулся.
Весной сорок третьего года Москва вся стояла в белых крестах забинтованных окон. Сквер по обеим берегам реки Хапиловки был изрыт индивидуальными убежищами и воронками от бомб. За Преображенским кладбищем торчали стволы зенитных батарей, защищавших измайловские и черкизовские заводы. Людей на улицах было мало. Только иногда мелькали в переулках полосатые пижамы раненых, да стучали по тротуарам Преображенской площади костыли инвалидов-фронтовиков из окрестных госпиталей.
В нашем подъезде еще почти никто не приехал из эвакуации. Не было ни сестер Сигалаевых, ни братьев Силаковых, ни Семена Бумажного, ни Вадика, ни Прохора, ни Генки Частухина. Подъезд был пуст. Гулко отдавались редкие шаги на лестнице. Входные двери квартир были заколочены досками. Мы с мамой вернулись в Москву одними из первых.
На второй день нашего приезда мама усадила меня напротив себя и сказала:
— Итак, уфимский период твоей жизни завершился. Пора садиться за парту. Ты и так пропустил уже почти два года. Нельзя же оставаться на всю жизнь неграмотным человеком.
Это был сильный аргумент. Дрессировщика, акробата, солиста цыганского ансамбля из меня не получилось. Для всех остальных профессий, которые ждали меня в будущем, грамотность, хотя бы в объеме семи классов, по-видимому, была необходима.
И вот после полутора лет вольготного существования я снова вернулся в школу.
На всякий случай мама решила еще раз посадить меня в пятый класс, благо до окончания занятий оставалось всего два месяца. Но, к моему ужасу, выяснилось, что, околачиваясь по конюшням и циркам, я почти совсем забыл все школьные науки. О дробях и прочих арифметических премудростях я будто и вовсе никогда не имел никакого представления. Писать я совершенно разучился. Такие смешные вещи, как ботаника и зоология (тычинка, пестик, членистоногие, беспозвоночные и так далее) меня, умеющего запрягать лошадь за пять минут, абсолютно не интересовали.
Мама взяла меня в ежовые рукавицы. Она сама полностью прошла со мной всю программу пятого класса, и в конце мая сорок третьего года я с грехом пополам все-таки перебрался в шестой класс. (А должен был начать учиться в шестом классе осенью сорок первого.)