Но Алена взрослела с каждым днем все сильнее и сильнее. Жизнь шла вперед, а не назад, как мне этого хотелось в детском моем неведении.
Жизнь шла вперед, и никогда уже не могло вернуться довоенное детство. Война отбила рубежи необратимых разрушений человеческого бытия.
Алена уходила от меня дорогой ускоренного войной развития своего естества, и мне, ее сверстнику, уже было не идти рядом с ней. Война, ускорив и мое развитие, уводила и меня в другую сторону. Война ускорила конец нашей дружбы, разведя нас по разным тропинкам наших предназначений.
Алена уходила от меня, и семья Сигалаевых уходила от меня, и это означало, что детство мое кончается. А мне так хотелось, чтобы страна довоенного детства вернулась хотя бы ненадолго после двух с половиной лет войны — как награда или, может быть, утешение за эти два с половиной года нашего катастрофически ускоренного созревания, к которому мы, конечно, не были готовы, как никогда не бывает готов человек к любой катастрофе.
…Алена шла по тропинке назад, шла ко мне. Она положила руку на руль велосипеда и сказала:
— Поехали домой…
И я снова посадил ее на раму, и снова ее золотистые волосы пушистой волной обвивали мое лицо, и светло-зеленая дымка нашей прощальной весны сорок четвертого года окружала нас со всех сторон. И мы возвращались из весеннего леса надежд назад, домой, в мир наших будущих, уже недетских забот и тревог.
Мы выехали на Олений вал, снова проехали мимо Оленьих прудов и по Краснобогатырской улице подъехали к Преображенской площади.
— Я здесь сойду, — сказала Алена, — остановись.
Я остановился. Алена спрыгнула с рамы. Мы посмотрели друг на друга и, наверное, поняли, что сегодняшний весенний день был особым днем нашей жизни.
— Я не хочу, чтобы мои видели нас вместе, — сказала Алена.
Эти слова сказала та самая Алена, с которой мы четыре первых наших класса на глазах у всей семьи Сигалаевых делали вместе уроки, сидя рядом друг с другом за партой в квартире Сигалаевых.
А теперь она не хотела, чтобы нас видели вместе.
— Почему? — туповато спросил я, наклонив, как несмышленый бычок, голову вниз и вперед.
— У нас сейчас все перемешалось, — сказала Алена, — мать всех ругает, особенно Тоньку и Зинку. А мне сказала, что, если увидит с каким-нибудь парнем, убьет! А ведь мы с тобой в одном подъезде живем…
— Пускай только попробует! — сжал я кулаки.
— Не надо, — улыбнулась Алена, — она психованная стала, наша мать. Ей ведь досталось с нами со всеми.
Предчувствия мои сбывались — наши дороги с Аленой расходились все дальше и дальше друг от друга. Перед самыми экзаменами она вдруг бросила школу и поступила в ремесленное училище.
— Зачем? — грустно спросил я, встретив ее однажды во дворе в форменном платье.
— Скорее на свои ноги надо становиться, — вздохнув совсем по-взрослому, сказала Алена. — Отец с матерью всю жизнь нас, шестерых, кормили. Тебе этого не понять — ты же один был ребенок в семье.
За ней начали ухаживать взрослые парни, и я, встречая ее иногда на Преображенке под руку с каким-нибудь верзилой, долго и горько смотрел ей вслед, вспоминая, как мы, сидя за партой в квартире Сигалаевых, вместе решали задачки по арифметике, писали изложение, рисовали…
Алена все больше и больше растворялась передо мной в неясном и непонятном мне тумане своей новой жизни. Иногда она даже не здоровалась со мной, когда мы встречались на улице. Невидящим взглядом смотрела она на меня и сквозь меня, и красивые глаза ее заволакивало выражение полной отчужденности и бесконечно далеких от меня забот и тревог.
И Алена перестала мне нравиться. Я уже не находил ее настолько красивой, какой она казалась мне раньше, хотя фигура ее и лицо сделались такими, что ни один молодой мужчина не мог пройти мимо нее, не оглянувшись. Но это была красота не для меня, а для других. Это была уже взрослая красота, которой надо было служить и для которой надо было чем-то жертвовать.
Алена как-то сразу перепрыгнула из своего детства в свою взрослую жизнь. Она миновала свое девичество, пропустила отрочество. А может быть, ее девичество, ее женское отрочество просто «съела» война.
А я, прожив несколько лет почти уже взрослой жизнью, обогнал свое отрочество и теперь жадно хотел вернуться к нему, хотел испытать особенности этого возраста, пропущенного мной из-за войны.
И наши весенние тропинки с Аленой Сигалаевой разбежались в разные стороны. Когда-то они были единой детской тропой — счастливой и наивной. Теперь они уходили каждая к своему горизонту — к своим лугам и садам, к своим озерам и рекам, к своим зарослям и буреломам.