На следующий день, когда только еще подходили колонной к месту работы, Николай издалека уловил принесенный ветром удушливый запах человеческого тления. Зажав рот руками, вдавив локти в живот, он огромным усилием сдержал рвоту, но как только увидел оскаленные, гнойные лица мертвецов, пустые глазницы, развороченные внутренности — с ним снова случился сильнейший приступ неудержимой рвоты, живот и горло содрогались в конвульсиях, и он опять потерял сознание.
Его привели в себя свои ребята, пленные, скрыто уложили в надежное место, подальше от глаз конвойных, а вечером помогли добраться до барака.
На следующее утро все повторилось.
Так продолжалось несколько дней. Николай высох и пожелтел. По ночам его мучили страшные боли в желудке, снились кошмары. Однажды он увидел во сне отца — Фома силился что-то посоветовать, что-то сказать, беззвучно шевелил губами. Потом появилась Тоня, звала к себе, протягивала руки… Мучительные, изнуряющие сны огненным вихрем неслись каждую ночь через его воспаленное подсознание, жгли нервы, трясли тропической лихорадкой, безжалостно потрошили, обгладывали нутро. Ночи трепали, мочалили, изматывали, уносили последние силы. Но пробуждаться не хотелось. День был страшнее, безумнее ночи.
Николай чувствовал, что погибает, что быть на земле ему остается совсем немного. Жизнь исчезала из него. Какая-то центральная, главная жила, соединявшая волю с бытием, становилась все тоньше, все напряженнее, она звенела жалобной струной, готовая вот-вот оборваться. Свет мерк в его глазах, мозг оплывал и медленно гас, все потухало вокруг, задергивалось чернотой. Способность к сопротивлению распадалась, истлевала, осыпалась пеплом… В один из вечеров, вернувшись с какого-то особо непереносимого, гигантского, ужасного по своим размерам кладбища, Николай, встав на колени перед товарищами по бараку, стал просить их, чтобы они помогли ему покончить с собой. Со слезами на глазах он просил товарищей помочь ему повеситься… Он хотел, чтобы его повесили свои, чтобы его лишили жизни не немцы, а свои, русские люди, он хотел принять смерть из своих, русских рук.
Барак молчал. Потом кто-то ударил Крысина сзади в спину. Он упал на залитый водой пол и потерял сознание. Его перенесли на нары. Очнувшись, он снова впал в истерику, бился головой о доски, хватал за руки соседей, прося надеть петлю. На него не обращали внимания. Постепенно он затих и забылся. А ночью, во сне, к нему пришло решение… Он увидел во сне отца — Фома кивнул ему, не возражая…
Через неделю, во время утреннего построения, когда в лагерь снова приехали вербовщики, Крысин вышел из строя и, обратясь к переводчику, сказал, что он согласен перейти на службу в немецкую армию…
Его сразу же отделили от общей массы пленных, привели в чистое помещение. Вошел переводчик.
— Будешь зачислен в учебную команду вспомогательных войск, — отрывисто сказал он. — Срок обучения месяц. Потом служба в специальных охранных и полицейских частях. Согласен?
Николай молча опустил голову.
«Науки», которые изучали в учебной команде, были несложными: строевая подготовка, немецкое стрелковое оружие, организация германской армии до батальона, учение фюрера, законы и распоряжения оккупационных властей. По окончании «курса» Крысина отправили в полицейский отряд, несший караульную службу на специальном объекте — военном заводе.
Работали на заводе пленные со всей Европы. Только инженеры и мастера были немцы и частично — местные довоенные кадры, взятые по мобилизации. Вся охрана состояла из русских, перешедших на немецкую сторону. И даже начальником полицейского отряда был белогвардеец — эмигрант в чине гауптмана, приехавший на оккупированные земли из Германии.
Николай Крысин попал во взвод, несший охрану жилых бараков. Каждое утро и каждый вечер он принимал участие в обыске пленных, переходивших из жилой зоны на территорию завода и возвращавшихся после окончания рабочего дня обратно.
Пленные шли через ворота тройками. Полицаи тщательно ощупывали их, выворачивали карманы, заставляли открывать рот, снимать обувь, поднимать над головой нательное белье.
Большинство рабочих завода, особенно из европейских стран, обессиленные недоеданием и непомерной физической нагрузкой, были пассивно-покорны всему, что происходило с ними. Но иногда приходилось встречаться с переполненным жгучей ненавистью взглядом (чаще всего это были русские, молодые и физически хорошо сохранившиеся ребята). Их Крысин старался по возможности обыскивать менее тщательно, без пристрастия, не обращал внимания на мелкие нарушения и вообще смотрел на «своих» сквозь пальцы, пытаясь облегчить им, как мог, ежедневную процедуру двойной проверки.