О самом себе Николай думать не хотел. В свободное от службы время он пил с соседями по казарме шнапс, валялся на койке, разглядывая иллюстрированные французские журналы с обнаженными красотками.
Иногда сослуживцы приглашали его прогуляться в центр (завод стоял на окраине большого промышленного города), и они заходили в пивные, в гаштеты или в кино, где смотрели хронику победоносного наступления войск фюрера на Южном фронте. Два-три раза посетили солдатский бордель, но там всегда было полно фольксдойче и выздоравливающих немецких военнослужащих из окрестных госпиталей.
После таких выходов в город на душе у Крысина повисал камень, сумрачно и подавленно тосковалось о чем-то… О чем? О прошлой жизни?.. Нет. Вся прошлая жизнь — Преображенка, Тоня, отец, мать, братья — все это ушло куда-то далеко, провалилось в преисподнюю, осталось за черной ночью его пленения, засохло и отломилось от него, как сгнивший сучок. Все прежнее рассыпалось в прах, растаяло в сырой и ядовитой туманной дымке, исчезло за какой-то нереальной чертой, на которой громоздились клубки человеческих внутренностей, оторванные руки и ноги, оскаленные черепа, за той самой чертой, вдоль которой тянулись длинные-длинные ряды уложенных на землю мертвых немецких солдат и вереницы еловых и березовых крестов на лесных опушках. Туда возврата больше не было.
Да, вся прежняя жизнь осталась в прошлом. А в настоящем была только сосущая, щемящая пустота, только необъяснимый, холодный, липкий, брезгливый страх и какая-то слепая, обезображенная, смердящая безысходность, от которой хотелось заскулить, завыть и уползти, убежать куда-нибудь, все равно куда, в любую сторону, но бежать теперь уже было некуда… В настоящем ничего нельзя было изменить по своему усмотрению и желанию, и от этого рождалась тягостная апатия, тупое бессилие, жалкое бездействие.
Он часто, бессмысленно и неопределенно думал о побеге или о самоубийстве, но понимал, что не сделает ни того, ни другого — не хватит духу. Дни, проведенные в похоронной команде, разрушили его волю, скомкали и выжгли душу дотла.
…Однажды гауптман, начальник заводской охраны, вызвал Крысина к себе.
— Ваша мать была полькой? — спросил он.
— Наполовину, — нехотя ответил Николай.
— Вы знаете польский язык?
— Немного…
— Получены сведения, — сказал гауптман, — что среди польских военнопленных готовится побег. Освобождаю вас от всех видов караульной службы. Вам поручается в рабочее время постоянно находиться среди польского контингента. Патрулируйте все места на территории завода, где будут появляться поляки. Прислушивайтесь, не обнаруживая знания языка, к их разговорам, старайтесь найти приготовления к побегу. За конкретно представленные результаты будете поощрены и повышены в звании… Вопросы есть?
— Вопросов нету, — глухо ответил Николай и тоскливо подумал о том, что с этой минуты что-то навсегда меняется в его жизни: какая-то мохнатая, костистая лапа легла ему на горло и, начав сжиматься, толкает его на край обрыва…
И он увидел себя падающим в пропасть — его собственное тело, как бы отделившись от него самого, медленно вращалось с разбросанными в стороны руками и ногами, все ниже и ниже опускаясь на белое дно глубокого ущелья, все ниже и ниже… И не было никакой возможности хотя бы на миг остановить это падение, никакой надежды (и. не хотелось уже) ухватиться хоть за что-нибудь. Никаких сил — ни физических, ни душевных. Он неостановимо погружался в ощущения некоего странного, затяжного парашютного прыжка — без парашюта. Неудержимо ввинчивался в бесплотное кружение своего собственного тела, которое он больше не контролировал.
Свободное падение. Бестелесное скольжение вниз под действием силы тяжести, которую кто-то вынул из него, которая находилась теперь в чьих-то чужих, оловянных, безжалостных и цепких руках. Падение во всех смыслах этого слова. Под действием силы тяжести — тяжести последних месяцев его жизни.
И удивляться тут было нечему. Рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно гауптман должен был заставить его делать что-либо похожее. Не сегодня, так завтра. Не это, так другое… Теперь это произошло. Чему быть, того не миновать. Не думал же он, Крысин, на самом-то деле, что, подписывая вербовочное полицейское обязательство, отделается только обысками у ворот?.. А поляки подвернулись случайно, из-за Фроси. При зачислении в отряд он написал в единой учетной гестаповской карточке, требовавшей от государственных служащих неарийского происхождения подробно указывать наличие славянской крови — чуть ли не до пятого колена, и про свои судимости, и про то, что мать у него наполовину полька. Теперь судимости должны были помогать ему, а не мешать, как раньше.