Николаю Крысину выдали на руки совершенно чистые документы. Он был спасен.
В тот день, получив на вещевом складе новую форму и ощущая, как хрустят в нагрудном кармане «корочки» солдатской книжки, Николай ушел в госпитальный сад и сел на пустую скамейку.
Все, решительно сказал он самому себе, подвожу черту. Никогда ничего не было — ни похоронной команды, ни учебы у немцев, ни гауптмана, ни польского побега, ни Гюнше, ни зондерслужбы, ни Лимона, ни полицейского спецотряда, ни РОА… Живу только по документам. Все было только так, как сказано в документах, — армия, партизаны, снова армия. Ничего другого не было. Все другое навсегда выбрасываю, выметаю, выжигаю каленым железом, вычеркиваю из памяти, сердца, души, глаз, кожи. Забыть. Не вспоминать. Ни наяву, ни во сне. А если начнут копать промежуток между службой в трибунале и партизанами — повинюсь. Да, было двухдневное пленение, из которого и ушел к партизанам. Не писать же в документах о двух днях плена… Где был между партизанами и той воинской частью в горах? Был в другом партизанском отряде. Документально именно это время подтвердить не могу… Но вряд ли кто-нибудь серьезно обратит сейчас внимание на такую чепуху.
Конечно, есть опасность, что захватят бумаги зондеркоманды или полицейского отряда… От всего отпираться. Кто-то служил там по моему удостоверению, которое немцы отобрали во время двухдневного плена. А фотография? Мою фотографию использовал похожий на меня человек.
Это на всякий случай. А на самом деле — не будут же немцы хранить такие документы против себя. Наверняка сожгут… Но если взять даже самое худшее — документы захватят наши. Что же, их сразу начнут читать, разбирать, выискивать след какой-то мелкой сошки — Кольки Крысина? Там и поважнее его упоминаются люди. Но и до них еще не скоро руки дойдут.
Последний вариант. Все-таки дознаются. Встретится кто-нибудь, кто видел его в полицейской форме… И даже тогда еще не все потеряно. Не арестуют же его на месте?.. А пока начнут выяснять да писать запросы — будет время уйти. Он почувствует опасность. И тогда, если уж совсем деваться станет некуда, — слепить какое-нибудь подходящее «дело» и навсегда отвалить с Преображенки.
Куда?.. Страна большая, найдется место где-нибудь в Сибири или в Средней Азии… А будет «тесно» в родной стране — лететь дальше. С иностранцами он теперь обхождение знает, объясниться на первых порах, хотя бы по-немецки, сумел бы… Может, зря он повернул от Германии? Проскочил бы с ходу через фатерланд к американцам или французам. И тогда никаких забот о прошлом… Правда, жизнь там, в заграницах, как рассказывали знающие люди, дороговатая — без большой копейки делать нечего. Да и немцы бы не пропустили через фатерланд просто так, за здорово живешь. Не дали бы обвести себя, ухлопали бы по дороге.
Короче говоря, если все-таки разворошат прошлое, отваливать надо будет не с пустыми руками. Подвернулось бы что-нибудь похожее на тот день, когда они в гюншевской команде еще вместе с Лимоном, царство небесное, отбирали у богатых людей золотые царские десятки и драгоценности…
«Хватит! — строго сказал себе Крысин и даже оглянулся вокруг. — Перестань!.. Ишь ты, размечтался о золотых, невозвратных временах… Получил чистые документы на руки и опять в прошлое нырнул, да? Никаких золотых времен не было, никакого Лимона не было, никакого Гюнше. Я же запретил себе вспоминать об этом. Зачем о самых плохих вариантах будущей жизни думать? Ведь все хорошо пока. О лучших вариантах надо думать. Я же снова теперь советский человек, солдат-победитель, да еще партизан. Вот приеду в Москву, на Преображенку, увижу Тоню, мать, отца, братьев, и все забудется постепенно, снова жизнь наладится. А там смотришь — все былое быльем зарастет. Люди заново жить хотят, забыть хотят прошлое. На ком греха во время войны не повисло? На то она и война, чтобы в грех человека вводить… Но войне скоро конец. Значит, и грехам конец. И всем мыслям о прошлых грехах надо конец положить. По новой жить будем… Ничего, Коля, не дрейфь! Не из таких еще переделок тебе выползать удавалось».
Так успокаивал себя Николай Крысин, сидя в госпитальном саду в новой советской военной форме, с чистыми документами в нагрудном кармане гимнастерки. Так рассуждал он о вариантах своей будущей жизни, рассчитывая на то, что все забудется, все сгладится в этой близкой новой мирной будущей жизни.