Впившись в беспамятную зеленую муть неутихающего ни днем, ни ночью непрерывного похмелья, Фома в скором времени стал ощущать за собой некоторый недохват со здоровьем. Поначалу ему стало отшибать на сутки, а то и поболее всякую память. Он то обнимался на улице с совершенно незнакомыми людьми, то лез под юбку в ресторане к какой-нибудь почтенной старухе, то исчезал из гостиницы на два-три дня, возвращался без штанов, без бумажника и никак не мог вспомнить, где он все это время находился.
Потом у него появилось мерцание в глазах. Русские собутыльники (в Варшаве русских всех мастей, вышвырнутых Советской властью из страны, была пропасть) убеждали Фому в том, что это всего лишь обыкновенные черти с похмелья — стоит, мол, снова выпить, и все пройдет. Но мерцание увеличивалось, становилось непереносимым. Фоме купили пенсне, и в шикарном смокинге, в галстуке-бабочке, в бороде и усах, вечно нечесаный и лохматый, да еще в пенсне, он был теперь со своей блатной пьяной харей похож не то на филина в дупле, не то на лешего на ветке, не то на упыря, не то еще на какую-то ранее неизвестную человечеству разновидность нечистой силы.
Все это накапливало в душе у Фомы ощущения как бы собственной большой поврежденности в уме. В редкие минуты просветления Фома понимал, что стоит перед выбором — либо сумасшествие от запоя, либо что-то надо делать. Сидеть в желтом доме в чужой стране — удовольствие небольшое. И здоровая (вернее, преступная) активность натуры помогла ему сделать выбор.
Однажды, посмотрев на свое непотребное отображение в зеркале, Фома зарычал и запустил в зеркало пустую бутылку. Этим старым российским купеческим способом он и завершил свое пребывание в Европе. Достав из захоронки последнее золотишко и камушки, Фома тихо, ни с кем не простившись, исчез из Варшавы. С него было достаточно. Он хорошо погулял на свою долю награбленных денег, и теперь его потянуло домой. Ему хотелось на Преображенку, к Фросе, к сопливым своим сыновьям, в пивную на Преображенскую площадь, в тяжелый, но все-таки родной дух замызганного русского кабака.
Несколько дней он кружил в пограничном районе, подбирая проводника. Наконец человек был найден, и за два золотых кольца Фома снова оказался на родине.
В дороге, сев в Минске в бесплацкартный вагон, он вкусил в необходимом количестве так недостававший ему раньше отечественный дух и слегка одумался. Идти сразу на Преображенку, не зная, что там произошло в его отсутствие, было глупо. И поэтому по приезде он наведался сначала в Марьину рощу. Предчувствия не обманули Фому — за прошедшие месяцы уголовка замела кое-кого из второстепенных участников ограбления акционерного общества. Постепенно вырисовывалось центральное место во всем этом деле ясновельможного пана Фомы Крысина. С этим соединялась разгульная жизнь, которую вела без мужа Фрося. Короче говоря, Фому ждали на Петровке.
Дня через три после своего возвращения Фома ночью, убедившись, что засады нет, вошел в свой дом в Черкизовской яме. Здесь как раз шло большое веселье. Фрося и еще какие-то драные девки (детей дома не было, забрали, видно, соседи) гуляли с хорошо знакомыми Фоме фрайерами — средней руки торговцами с Преображенского рынка. Появление Крысина было воспринято всеми как сошествие на землю антихриста.
Фома, держа в руке наган, распорядился ситуацией довольно своеобразно. Всех поставил перед собой на колени. Сам, сидя за столом один, выпил полстакана водки, закусил огурцом. Потом, сняв с рукомойника кусок мыла, попросил одного из фрайеров, самого шустрого, этот кусок съесть. Тот есть мыло отказался. Фома оттянул курок. Фрайер, давясь и рыгая, мыло съел.
После этого Фома приказал фрайерам связать друг друга. Последнего, закусившего мылом, связал сам, и положил всех на пол. Потом велел девкам раздеться догола и выпороть друг друга до крови (Фросю он пока не трогал, копил в ее душе страх перед расплатой).
Проделав все это, Фома выпил еще полстакана, передал Фросе привет из Полыни от родственников, низко поклонился и пошел было к дверям. И в это время пьяная Фрося что-то сказала ему в спину по-польски.
И Фома сорвался. В кровь избив жену (фрайера лежали на полу как мертвые — им никогда еще не приходилось видеть такого крутого разгула уголовной воли), Фома Крысин выбежал из собственного дома и через несколько минут вошел в ресторан братьев Звездиных на Преображенской площади, работавший до утра. Он прямо проследовал в кабинет хозяев, закрыл за собой дверь, достал из кармана револьвер и приказал положить на стол всю дневную выручку. Братья, люди не робкие, мрачно смотрели на Фому. Такого на Преображенке еще не было.