Они быстро составили тазы на полу пирамидой и начали разоблачаться. У меня зарябило в глазах. Бабка и мать разделись быстрее всех и, наклонившись, начали сортировать белье.
Я старался прятать глаза, но мать семейства так энергично хлопотала со своими тазами у меня перед самым носом, что колоссальные ее формы лезли мне в глаза сами собой. Мне стало стыдно, я покраснел, словно увидел нечто предельно запретное, но в это время мать семейства выпрямилась и, посмотрев на меня, как-то понимающе и печально улыбнулась мне, будто увидела во мне товарища по несчастью.
Потом она повернулась к дочерям и прикрикнула на них. Костлявые голенастые девчонки напоминали лягушат, а старшая дочь, уже похожая на мать, была, конечно, вся в расцвете своей щедрой молодости, и это было так прекрасно в своей откровенной близости, что я, похолодев, оцепенев, потеряв всякую способность двигаться и, может быть, даже на мгновение ослепнув, неподвижно сидел на скамейке и невидяще глазел на стоявшую в двух шагах от меня девушку.
Но больше всех из всего семейства меня поразил парень. Он стоял напротив меня, засунув руки в карманы штанов и с безразличным, безучастным, неприсутствующим видом смотрел куда-то вверх. Сплошное женское окружение, видно, так надоело ему дома, что здесь, в бане, он как бы молча говорил своей позой всем окружающим: «Глаза бы мои на них не глядели».
— Чего стоишь, как засватанный? — крикнула на парня мать. — Раздевайся, ждать тебя, что ли?
Парень перевел на меня взгляд («Куда нас завели с тобой?» — угадал я в нем безмолвный вопрос), как-то доверительно качнулся в мою сторону и вдруг, отвернувшись от всех своих родственниц, сделал головой и губами такое движение, какое делают, когда хотят плюнуть, — тьфу, провалились бы все со своей баней!
Этот смелый его поступок по отношению к собственному семейству, как ни странно, сильно помог мне в моей дальнейшей ориентации в предбаннике. Я вышел из своего оцепенения и встал со скамейки. Подумаешь, храбро подумал я, ну и что тут такого? Ну голые и голые! Эка невидаль. Противно, конечно, но что поделаешь — война. Если бы не война, разве мог бы я хоть когда-нибудь очутиться здесь? Да никогда! А теперь приходится, война! Не ходить же мне, на самом-то деле, столько дней немытым из-за своей стыдливости? Если все эти бабы нисколько меня не стесняются, то мне-то уж чего их стесняться? Ведь я же мужчина.
— Раздевайся, раздевайся, — тихо сказала мне сзади мама.
И я смело начал стаскивать с себя штаны.
Хлопотливое семейство, задевая меня тазами, локтями и кое-чем другим, двинулось в мыльное отделение.
— Если хочешь, — сказала мама, — можешь остаться в трусах…
Плевать я хотел на трусы — тьфу! Никого я и ничего не боюсь. Правильно этот парень напротив презирает все это суетливое бабье. Молодец. Тьфу!
И трусы мои полетели на скамейку вслед за штанами и рубашкой.
— Пошли! — решительно сказал я маме и взял наш таз с бельем.
Очередь постепенно втянулась в мыльное отделение. Мы довольно быстро нашли свободную лавку, и я, все так же деловито, начал помогать маме стирать белье: тер мылом собственные, рубашки и майки, полоскал полотенца и простыни, стоял в очереди за горячей водой.
Со всех сторон меня окружали разгоряченные, блестевшие от воды взрослые женщины. Но я совершенно спокойно взирал на все это. Всего этого было слишком уж много вокруг, все это никем не скрывалось, не утаивалось. Все это было не бесстыдство, а беда войны, ее изнанка, обратная сторона изломанного войной тылового быта.
Конечно, я был тогда еще очень маленьким. Мужское начало еще не просыпалось во мне, хотя в одиннадцать лет оно уже могло бы проснуться. Но я был слишком угнетен войной. И поэтому все эти голые женщины вокруг выстраивались для меня в один ряд с нашей проходной комнатой, моим ночным стоянием в очередях за хлебом, изнурительной маминой работой в две смены, моим курением (и тем, что я, привыкший учиться, сейчас не учился) и всеми остальными знаками скомканной войной жизни в длинную вереницу нелепостей бытия.
…В одно из путешествий за горячей водой я встретил около крана того самого парня, который стоял в раздевалке напротив меня.
— Ну, как? — усмехнувшись, спросил он.
— Нормально, — безразличным тоном ответил я.
Парень наклонился ко мне и прошептал на ухо несколько похабных слов.
— Дурак! — отстранился я от него.