Утром, часов около девяти, он появился на улице и, не торопясь, прошествовал с сигаретой во рту, сдвинув шляпу на затылок и глядя прямо перед собой, словно шел не мимо того дома, где жила Персида.
А через час он вернулся и опять прошествовал с таким же видом.
Потом он не появлялся до трех часов пополудни и еще раз вернулся уже в сумерках.
Так сегодня, и так же завтра, и послезавтра точно так же, как и вчера, и так день за днем. Персида знала, когда и с какой стороны он появится, когда и в какую сторону скроется, знала, что он, бедняга, несчастная его душа, только о ней и думает, только любовью к ней и живет, и денно и нощно страдает только ради того, чтобы иметь возможность четыре раза в день пройтись перед домом, в котором она живет.
До каких же пор может это длиться? Как, о господи, из человека он превратился в нечеловека?! И как он до сих пор вообще-то дышит?!
Четверг есть четверг, а в пятницу с раннего утра Мара, как и обычно, должна явиться на базар.
«Трикэ, миленький, умоляю тебя, пойди и скажи ему, чтобы он не ходил по улице, особенно, чтобы завтра он не ходил».
С такой просьбой хотела Персида обратиться к своему брату в четверг после обеда, но Трикэ был занят упаковкой товара к завтрашнему дню, и сестра никак не могла улучить минутку, когда он останется один, а когда наконец улучила, то ничего не могла сказать.
В четверг к вечеру, совсем не так, как бывало раньше, явилась Мара, чрезвычайно бодрая, очень высокомерная, задрав, как говорится, нос. По всему было видно, что произошло что-то такое, чем она может гордиться.
Вполне понятно, что девушек она несколько сторонилась, но Лена могла и даже должна была знать, как обстоят дела с протопопом и что совсем уже немного осталось до того, как начнется сговор. Поп, честно надо сказать, не желает разом положить этому делу конец, но она, Мара, добавит еще тысячу, другую, и упрямство попа будет сломлено, тем более, что все остальные уже согласны. Как раз вчера был у нее отец Исайя, священник из Шоймоша, старый друг протопопа, еще с юношеских лет.
О! Крепко любила свою дочь Мара!
Дочь ее, горемычная!
В пятницу утром Мара, Клаич и Трикэ с двумя другими подмастерьями отправились на базар. Немного погодя из дома вышла Лена с Анкой и двумя учениками, чтобы запастись на зиму капустой и другой зеленью.
Персида осталась одна, без всякого присмотра, без всякой помощи. Предоставленная самой себе, она слонялась по дому, пытаясь что-то делать, но все у нее валилось из рук, сердце билось все громче и громче, и кровь в жилах бежала все быстрей и быстрей.
Было восемь часов, восемь с четвертью, восемь с половиной, восемь и три четверти…
«Боже, — воскликнула Персида, вздымая руки, — ведь все мы люди. И страдания у нас одни и те же, так почему же мы не жалеем друг друга?»
Персида набросила на голову большой платок и, приняв строгий вид, решительным шагом вышла из дома, со двора и свернула налево, в ту сторону, откуда, как ей было известно, должен был появиться Нацл, чтобы перехватить его по дороге.
Выйдя на угол, Персида издалека заметила Нацла, приближавшегося с левой стороны по Мельничной улице, которая пересекала ту улицу, по которой ходила Мара, и дальше спускалась к Мурешу.
Заметив Персиду, Нацл обрадовался и ускорил шаг, но девушка повернула и неторопливо зашагала к Мурешу, чтобы завлечь его в заросли лозняка в самом конце улицы, откуда слышался стук мельничных колес.
Его шаги все ближе и ближе звучали за ее спиной, потому что, чем медленнее шла она, тем больше прибавлял шагу он.
Он настиг ее у самых зарослей лозняка, взял за руку и так, держась за руки, они вошли в безлистый кустарник.
— Я больше не могу! — произнесла она упавшим голосом.
— Чего ты не можешь? — весело спросил он.
Персида пристально посмотрела на него.
— Почему ты стал таким потрепанным? — спросила она, чувствуя, что ей становится почему-то страшно.
— Гм! — хмыкнул он, простодушно улыбаясь. — А разве так мне не лучше? Потрепанный! Так мне еще никто не говорил.
— Потому что никому до тебя дела нет.
— Вот именно, — подхватил он. — Какое мне дело до всего этого мира, которому нет дела до меня?!
— Да, — недовольно заметила она, — но человек должен следить за собой.
— А я не слежу! — легкомысленно воскликнул Нацл. — А зачем следить? До себя мне даже меньше дела, чем до других. Вот так я и брожу, одинокий, по белу свету, а люди, видя, какой я есть, проходят мимо, не обращая на меня внимания.
Персида снова пристально посмотрела на него.
— Зачем ты так говоришь? — ласково прозвучал ее голос. — Вот мне очень больно, когда я вижу тебя таким, и еще кто-нибудь есть в этом мире, кому это тоже больно!