Так бы они и остались благодарными, не вмешайся людская молва и человеческое недоброжелательство.
Нужно прямо сказать, что добрые нравы требуют, чтобы никаких разговоров о том, что было на цеховом совете, не было. Но ведь так тяжело что-то знать и ничего не сказать своим ближним, так что еще в воскресенье после полудня не только Марта, но и жены других кожевников все знали и толковали во весь голос о том, как пришлось отложить посвящение сына Хубэра, потому что за время своего путешествия он больше бил баклуши, чем работал мясником.
Не далее чем в понедельник кто-то из злонамеренных людей все это передал Хубэру.
Уж лучше бы Хубэру получить пощечину перед своей лавкой.
Значит, вовсе не честь, а снисхождение оказали ему.
И все-таки кожевники были правы: сын его действительно больше бродяжничал, чем работал.
И вдруг, совершенно неожиданно, в его душе поднялась вся накопившаяся горечь, и если тогда, когда его сын, не попрощавшись, ушел из дома, он испытывал угрызения совести, то теперь он не мог ему простить позора, который тот навлек на его голову.
Хубэру нужно было дать выход своим чувствам, пристыдить сына, выполнить свой родительский долг.
Нужно было, но все-таки было бы лучше не выполнять этого долга именно сейчас, когда сын проявлял себя таким чувствительным.
Нацлу же, по правде сказать, никакого не было дела до того, какое мнение у доверенных людей в цехе да и у всех жителей Липовы о его поведении во время его двухгодичного странствия. Он-то знал, только никому не мог рассказать, как тяжело ему достались эти два года и что ему пришлось пережить за это время. Сердце его наполнялось самой черной горечью, когда он вспоминал обо всех страданиях, которые вынес, и когда думал, что все напрасно: ничего хорошего в том, что именно отец напоминает ему об этих двух годах.
В воскресенье утром Нацл уже не мог собой владеть.
Он знал, где может увидеть Персиду, и было бы самой большой подлостью, если бы он сам себя лишил великого удовольствия увидеть ее. Поэтому он отправился в румынскую церковь в Липове, но не найдя ее там, пошел в церковь в Радну.
Он намеревался только взглянуть на Персиду, но так, чтобы она его не заметила. Он протолкался между людьми и встал позади одной из скамеек. Церковь в Радне не настолько велика, что можно войти в нее не обратив на себя внимания всех, особенно если ты немец.
Если бы Нацл не был так расстроен, он бы сообразил, что, как только он войдет в церковь, все взоры сразу же обратятся к нему и люди станут недоумевать: «Как этот немец забрел сюда? Что он ищет? Чего ему надо?»
Так оно и было! Больше того — люди сразу же сообразили, что ему нужно.
Войдя в церковь с бокового входа, Нацл стал всматриваться в ту сторону, где, как ему было известно, было место для женщин. Увидев ничего не подозревавшую Персиду, он так и застыл, пораженный и растерянный.
И как тут было не поразиться и не растеряться?
Такой ее Нацл еще никогда не видел и даже не воображал, что увидит.
Это уже не была пухленькая девушка с круглым, как луна, лицом. Она похудела, лицо ее удлинилось, выступили скулы, кожа на щеках, казалось, стала еще тоньше и еще белее, брови стали длиннее и гуще, а глаза словно увеличились, и в них светилась такая тоска, что и все лицо казалось печальным.
Неожиданно ощутив, что все взоры обращены к ней, Персида испуганно поглядела вокруг, как человек, который спрашивает: «Что такое? Что случилось?» — и тут она заметила Нацла.
Есть такое, что можно заметить глазами, почувствовать сердцем, вообразить в помыслах, но нельзя выразить словом.
Представим, что на много-много дней небо было темным и хмурым, занавешенным густым туманом и вдруг совершенно неожиданно, неведомо как, солнце пробилось сквозь мглу, и на весь мир излился яркий свет и озарил все, и все живое вздрогнуло, пронизанное весельем.
Так просветлело лицо девушки и лицо молодого человека, когда они встретились глазами, так вздрогнули от внезапной радости все, находившиеся в церкви.
Казалось, что единая душа вселилась вдруг во всех присутствующих и единый порыв радости потряс эту душу.
Однако все это длилось лишь мгновение. В следующее мгновение, прежде чем люди осознали, что же произошло, Персида стояла набожно склонившись и опустив глаза в землю. И Нацлу было так совестно перед ней, что он смущенно потупил глаза и стал проталкиваться обратно к выходу. Только тут он понял, что зашел слишком далеко и нужно сделать вид, будто он сюда явился для встречи с кем-то другим. Добравшись до придела, он поздоровался за руку со стариком Блэгуцэ, а потом, спустя некоторое время, шепнул ему, что хотел бы поговорить с отцом Андреем. После службы, когда Бочьоакэ держал совет с доверенными людьми своего цеха, Нацл расспрашивал отца Андрея, у кого здесь, в Радне, можно купить телят на убой.