После таких слов Трикэ не мог остаться бесчувственным. По лицу его покатились крупные слезы.
— Персида, я ведь не ругал тебя. Ты же добрая и ласковая. Только мне становится не по себе, когда я вижу, до чего ты докатилась. Кажется, я схожу с ума и могу даже убить человека. Вот посмотри! — Трикэ указал на свою голову. — Здесь у меня образуется какой-то узел, когда я думаю, что не могу относиться к тебе по-прежнему, потому что ты совсем не такая, какой я тебя знал до сих пор. Но вы должны принадлежать друг другу, — заключил он решительно и громко.
— Это невозможно! — возразила Персида, уже усталая от волнений, которые вызывала в ней эта мысль. — Ни наша мать, ни его отец никогда не дадут на это согласия. А если это и возможно, то господь бог не благословит семейную жизнь, преступившую волю родителей.
— Глупости! — воскликнул Трикэ. — Им-то какое дело, если по-другому вы не можете жить! Они не знают, не понимают…
— Погоди! — остановил его Нацл. — Ты ее не убедишь, только выведешь из себя.
И действительно, Персида, словно испугавшись, сделала шаг назад.
— Не испытывайте меня! — шепотом взмолилась она. — Я слабая и господь бог видит это и гневается! Превыше матери моей один только бог и только ему могу я отдаться без ее согласия!
Произнеся это, Персида, как в прежние времена, гордо подняла голову и широким шагом двинулась по дороге, словно приняла непоколебимое решение.
— Персида! — бросился за ней Трикэ.
Нацл схватил его за плечо, пытаясь удержать.
— Она ни на что не может решиться, — сказал он. — Так и идет день за днем. Она потеряла сон, не находит себе места, не знает, с кем поделиться своими мыслями. Она говорит, что чувствует себя так, будто весь мир ее ненавидит. Часто она выходит из себя, но успокаивается, оставшись с собой наедине.
Трикэ остановился, но посмотреть Нацлу в лицо он не мог. Взгляд его остановился на одежде и руке, залитой кровью. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Он не понимал, как все это случилось, очень сожалел и готов был просить прощения.
— Дело это нужно решать либо так, либо этак! — проговорил он и размашистым шагом пустился догонять Персиду, которая вместе с Банди была уже около Солоницы.
Мало-помалу Трикэ стал укорачивать шаг. У него было такое ощущение, будто его хозяйка все знает и с удивлением на него смотрит.
«Ну, а мне-то что? Зачем мне вмешиваться в это дело?» — подумал он и свернул на другую дорогу, в Липову, в то время как Нацл направился к Мурешу, чтобы смыть кровь и перевязать руку.
«Мне что за дело?» — спрашивал себя Трикэ, и, действительно, не было бы ему никакого дела до всей этой истории, не будь он сыном Мары, которая ни к чему не умела быть равнодушной. Трикэ чувствовал, как переворачивается весь мир, стоит ему подумать о том положении, в каком оказалась его сестра. Натура порывистая, она в минуту непереносимой горечи могла оборвать свою жизнь: упрямая, к тому же воспитанная монахинями, могла пренебречь законами мирской жизни и удалиться в монастырь. Несчастная, несчастная Персида! Чем она согрешила, что все это обрушилось на ее голову?!
«Ну, почему они не могут жить просто так, невенчанные?! — рассуждал Трикэ. — Если они любят друг друга, значит на то воля божия и нечего оглядываться на людей и попов. Так будет лучше всего!»
Так-то оно так, но с Персидой просто не поговоришь: она словно с цепи сорвалась.
Вдруг Трикэ остановился: ему пришла в голову совсем новая идея.
До Сан-Миклуэуша было рукой подать: хорошим шагом часа за три можно дойти туда и еще через три вернуться обратно и к утру лежать в своей постели в Липове как ни в чем не бывало.
Прекрасно! И поп, и попадья в Сан-Миклуэуше были друзьями Персиды, так почему бы этому попу и не обвенчать Персиду, никому ничего не говоря?!
Такова была эта новая идея, столь пленительная и притягательная, что сын Мары, опьяненный ею и увлекаемый какой-то тайной силой, свернул на дорогу к Сан-Миклуэушу и зашагал, не оглядываясь назад.