Кто бы мог подумать, что Мара даже не замечала, что она делает?!
Не здесь были ее душа и сердце, не здесь был и ее всегда трезвый ум.
Мара ничего толком не знала, но материнское ее сердце чувствовало, что в доме у нее происходит что-то страшное. Правда, она предполагала, что именно может происходить, и потому земля горела у нее под ногами, сердце вечно было не на месте и силы порой совсем оставляли ее, так что она чуть ли не падала в обморок.
Святой боже! Сколько она бегала, сколько трудилась, сколько волновалась и тратила себя на мысли о будущем, и все напрасно. И почему она не сумела уберечься от того, чего так боялась! Когда она об этом думала, ей хотелось грохнуться на землю и лежать, безразличной ко всему и бесчувственной.
Но вместе с любовью бог наделил человека и надеждой и верой, и ничто не могло поколебать ни любви Мары к своим детям, ни веры ее в их счастливую звезду, и когда испытывала она за них великий страх, вместе с ним возникало у нее и чувство, что всевидящий господь бог заставляет ее пройти через все испытания, чтобы избавить от различных искушений. В ее так трудно жившем теле было еще много жизни, и Мара не могла жить без надежды, что все в конце концов уладится и будет хорошо.
Хорошо, конечно, хорошо, но сердце ее обливалось кровью, когда она замечала, что ее дети не откровенны с ней, что они тайно встречаются друг с другом, перешептываются, понимают друг друга с первого взгляда, а это великий грех, который бог не может оставить безнаказанным и об искуплении которого она страдала куда больше, чем они.
Беспрерывно хлопоча, Мара все время молилась богу, как человек, которого подстерегают тысячи опасностей. Но Персиде она ничего не говорила: и что бы она, безграмотная женщина, ей сказала?!
На третий день после того, как Трикэ побывал в Сан-Миклуэуше, Мара, вернувшись вечером домой, заметила, что Персида переменилась: она была спокойной, почти веселой, как человек, который после долгих душевных терзаний пришел наконец к определенному решению и мысли его потекли в одном направлении.
Мара тоже успокоилась: каким бы ни было это решение, оно все-таки лучше, чем непрестанные волнения. Она не стремилась разузнать, что же произошло и что происходит в душе ее дочери. Она боялась узнать правду.
— Мама, — сказала ей Персида, — я больше так жить не могу.
Мара внимательно и нежно посмотрела на нее. Она очень хорошо понимала дочь и, казалось, всю жизнь готова была разделить с ней.
— Ты вот говоришь, что больше не можешь, а ведь могла, — отвечала она Персиде. — Господь бог не определяет человеку, сколько он должен страдать. Поэтому ты должна терпеть!
— Раньше было по-другому. А теперь я устала, силы мои иссякли и волю свою я утратила.
— Делай, что хочешь, поступай, как подсказывает тебе сердце и как повелевает разум. Принуждать я тебя не буду, но и советовать тоже не могу. Ты лучше знаешь, что ты чувствуешь, куда влекут тебя мысли. Что бы я тебе ни сказала, все равно ты поступишь так, как тебе бы хотелось. Зачем мне силой препятствовать тебе, когда я знаю, как ты огорчишься от того, что не можешь быть послушной? Зачем мне подчиняться твоей воле, когда я чувствую, что мне лучше вообще не встревать в твои дела. Нет, на худое я тебя толкать не буду! Поступай так, как тебе назначено судьбой, как повелевает тебе бог, который лучше знает, где тебя поддержать и как испытать тебя!
Сказав все это, Мара, грузная и высокая, поднялась и вышла из дома.
Персида, оставшись одна, расплакалась тихими слезами, похожими на осенний дождь.
Да, мама ее права! Ничего хорошего она не видит перед собой, и судьба ее измениться не может, и остается ей делать на свою ответственность то, что она и делала, и идти с открытым сердцем вперед.
Мара, тоже оставшись одна, не заплакала, она даже не была огорчена. Она не могла и помыслить, что Персида слепо бросится в волны житейского моря.
«Какие бы соблазны она ни испытывала, каким бы ни было ее решение, — думала мать, — но она не сможет сделать того, чего, как она прекрасно знает, не желаю я. Она будет думать и сомневаться, пока все само собой не минует».
Поэтому Мара и ушла из дома, решив больше не разговаривать с дочерью, предоставив ей возможность все выяснить наедине с собой.
Но Мара ошибалась. Нет ничего привлекательнее для юности, как мысль о новой, неизведанной жизни. Размышляя об этой жизни, Персида почувствовала, как ее привлекают те невзгоды, которые рисовались перед ней, и всего лишь за несколько дней весь ее образ мыслей настолько изменился, что мать Аеджидия пришла бы в ужас, услышав, как она рассуждает. Все, что раньше представлялось Персиде святым, теперь для нее стало глупостью: единожды придя к определенному решению, она не могла от него отступиться, а потому, чтобы примириться с собой, изменила свой взгляд на мир.