Персида и Нацл говорили всегда по-немецки. Так повелось с самого начала, и Персида поддерживала этот обычай.
— Когда-нибудь ты меня страшно возненавидишь! — на этот раз совершенно неожиданно произнес Нацл по-румынски.
Персида пристально посмотрела на него. Она поняла ход его мыслей, потому что и она испытывала ту же боль, какую чувствовал Нацл.
— Не глупи, — ответила она тоже по-румынски. — Мама говорит так, как думает, но пройдет время, и она все увидит по-другому. Ты прекрасно знаешь, что я уехала с тобой не под воздействием минутного легкомыслия, а после долгих сомнений и колебаний, когда наконец укрепилась в единственном решении: только так я могу поступить и больше ничто в целом мире не заставит меня поколебаться. Что бы ни случилось, ты для меня останешься превыше всех.
— Это тоже может пройти. Если твоя мать встанет между тобою и мной, то ты, в конце концов, отвернешься от меня.
— Нет! — Персида решительно подняла вверх палец. — Это ты мог говорить до того, как я стала твоей женой, а теперь ты для меня все и я оставила всех только ради тебя. Я приложу все силы, чтобы и сердце моей мамы было на твоей стороне, а если это мне не удастся,-то я буду выполнять свой долг: тебя я не покину никогда, даже если ты оставишь меня. Пожалуйста, не думай о моей матери. Я ее знаю лучше, чем ты, и могу тебе сказать, что нам остается только одно — чувствовать себя счастливыми, потому что она полюбит тебя как родного сына и стоит ей только услышать, что мы попали в тяжелое положение, как она тут же прилетит, чтобы нам помочь. Сейчас она очень расстроена, но это пройдет. Мы будем порядочными людьми, и все пойдет отлично.
Нацлу нечего было возразить. Он чувствовал, что все зависит от него, и сам себя подбадривал и побуждал к тому, чтобы собственной жизнью посрамить всех, кто считает его слабым человеком.
В этот же день он договорился с Ландманом и Губачеком, который имел звание мастера и владел маленькой лавкой, что каждый из них поначалу вкладывает в дело по пятьсот флоринов, а через три месяца, первого сентября, еще пятьсот, а от дохода Губачек получает сорок, а остальные двое по тридцать процентов.
Первого июня они сняли мясную лавку и, люди молодые и трудолюбивые, дружно принялись за дело. Нацл и Губачек разделывали мясо в лавке, а Ландман закупал скот, забивал его и привозил в лавку туши.
Персида вела счета и блюла порядок в доме.
Поскольку при лавке не было жилого помещения, они сняли просторную квартиру поблизости. Так сбылось и желание Персиды.
По утрам она посылала служанку убирать спальни двух приятелей, а сама делала уборку в собственной квартире, после чего обе они отправлялись на базар делать закупки к обеду.
Вернувшись с рынка, Персида разводила огонь и, оставив служанку на кухне, еще раз обмахивала всюду пыль и вновь возвращалась к плите. К обеду в опрятно убранном доме накрывался опрятный стол и кушанья были вкусными и отборными.
После обеда Персида делала пометки в расходной книге и, пока служанка мыла посуду, садилась за шитье, которым и занималась до вечера, а когда возвращался Нацл, они отправлялись на прогулку или шли развлекаться в какой-нибудь городской сад.
Все складывалось благополучно, все было хорошо. Торговля шла бойко превыше всех ожиданий, и в доме царил мир и взаимопонимание.
Однако в душе у Нацла затаилось ощущение, что между ним и Персидой что-то встало, что Персида ближе к матери, чем к нему, и порой его охватывал страх, что он потеряет ее, что такое счастье, как у него, не может быть вечным. Тогда он начинал неумеренно проявлять свою любовь к Персиде и, не в состоянии оставаться без нее, возвращался не вовремя домой и разговаривал по-румынски, чтобы польстить ей.
Нужно сказать правду, Персида умела успокоить его. Как только Нацл обращался к ней по-румынски, она начинала тревожиться, чувствуя себя глубоко обиженной его недоверием. Жизнь представлялась ей не такой безоблачной, как раньше, и не раз, когда она оставалась одна, глаза ее наполнялись слезами.
Причин для слез у нее не было, но в душу ей закрадывалось что-то вроде предчувствия и печальных дней, и тяжких испытаний.
— Если бы ты знал, какую боль испытываю я, когда вижу тебя таким беспокойным, — заговорила она с Нацлом в один прекрасный день, — ты бы сдерживался и не обнаруживал своих опасений, которые появляются ни с того ни с сего.
— Как я могу сдерживаться? — возразил он, глядя на Персиду. — Когда я гляжу на тебя, когда я о тебе думаю, мне кажется, что ты слишком большое счастье для меня. Я боюсь, что и ты это понимаешь и в конце концов меня бросишь.