— Нет, от чистого сердца, — строптиво возразил он.
— Лжешь! — закричала Персида, вскакивая на ноги. — Ты так же хорошо знаешь, как и я, что в тот день, когда у нас появится ребенок, нам не нужно будет скрывать от людей то, что мы законные супруги, и наша семейная жизнь станет еще счастливей.
— Будто бы! — фыркнул Нацл. — С тобой счастливой жизни быть не может. Да меня куры засмеют, если я скажу, что женат на тебе. Послушать только — венчание ночью, тайком, чтобы никто не видел! Поповский обман, чтобы оболванить меня, а тебя посадить мне на шею!
У Персиды перехватило дыхание. Казалось, что ей снится дурной сон. Она никак не могла поверить, что слова, которые она слышит, действительно кто-то говорит. Кровь прилила к ее голове.
Кодряну, обвенчавший их после того, как она столь жестоко поступила с ним, казался ей святым.
— А ты не боишься, что бог накажет тебя за эти слова, ведь ты говоришь против человека, которому обязан самым большим благодеянием в жизни! Что бы ты делал, если бы он не помог нам, не сделал так, чтобы я могла уехать с тобой.
— Поехала бы и так, без его заклинаний! Ты прекрасно знала, что тебе нужно, зачем ты привязываешь меня к себе. Кто знает, что было раньше между вами!
Персида не могла сдержать себя. Все существо ее возмутилось. Удар был нанесен по самым святым чувствам. Ей хотелось наброситься на Нацла, плюнуть ему в лицо, выдрать ему волосы на голове, вырвать глаза. Не отдавая себе отчета, что она делает, Персида шагнула к нему, отвесила пощечину и застыла перед ним, неподвижная и стройная.
Нацл растерянно встал.
Он уже не помнил, чтобы кто-нибудь бил его по щекам, а теперь вот ударила по щеке женщина. Нацл не знал, что же делать: ударить ее он был не в силах и простить ей пощечину он тоже не мог.
— Ты совсем рехнулась? А не боишься, что я сверну тебе шею, как цыпленку?!
— На такие слова только так и следует отвечать. Мне бог не простит, если я тебя испугаюсь. Ты можешь меня убить, но не унизить.
Нацл оттолкнул Персиду, желая отдалить ее от себя.
Она снова подошла к нему и еще раз ударила по щеке.
В слепой ярости Нацл запустил левую руку в ее пышные волосы и принялся колотить кулаком по чему попало: по спине, по плечам, по лицу, как бьет человек, который совсем не соображает, что делает. Персида тоже пыталась ударить его или укусить, причем не издавая ни единого звука.
Немного образумившись, Нацл испугался: не изобьет ли он ее до полусмерти, а потому оттолкнул Персиду и выбежал из комнаты, заперев за собою дверь.
Возбужденная Персида, с пылающим лицом и растрепанными волосами, растерявшись на мгновение, бросилась вслед за Нацлом. Она хотела выпрыгнуть в раскрытое окно и взломать дверь, но только догнать его, чтобы показать, что она ни капельки его не боится.
Персида стала трясти дверь, подняв шум на весь дом.
— Приди в себя и не позорь нас перед слугами, — раздался из-за двери голос Нацла.
Персида отпрянула от двери, потом она успокоилась и стала приводить в порядок волосы и платье.
Только теперь до нее дошло, что же произошло на деле, и неведомая до сих пор горечь заполонила ей душу.
Бывает, что стоим мы на жизненном пути, охваченные сомнением, и никак не можем понять: то, что мы сами творим или переживаем, что это — происходит ли это въяве или это бесплодный сон, в котором и живого-то существа нету, а лишь одно воображение нашей души?
Вот так теперь стояла и Персида.
Ей казалось, что она видит ужасный сон и никак не может проснуться.
Мысленно она видела мать Аеджидию и, заглядывая ей в суровое лицо, ощущала, какой она была некогда, и не могла понять сама себя.
То, что Нацл избил ее, это ей казалось вполне естественным, но то, что она сама оказалась в состоянии дать ему пощечину, что она последовала за человеком, который обнажил все ее инстинкты, это в ее голове не укладывалось.
«О, господи, до чего я докатилась», — вздыхала она, закрывая лицо руками.
Нет, нет, совершенно непростительно жить такою жизнью, когда приходится самой унижать себя.
Прошел уже месяц, как она вернулась в Липову, но за это время она еще не видела ни родной матери, ни матери Аеджидии, ни кого-либо из своих старых подруг. Но не из-за того, что ей было бы неприятно смотреть им в глаза, а просто потому, что ей не хотелось их видеть. В ее сердце угасло всякое чувство любви или признательности: она жила только с Нацлом, ради Нацла, совсем потеряв себя в заботах о нем. Ее словно околдовали, и она во всем этом мире не видела ничего, кроме корчмы, пивного зала, грубых слуг, пьяных людей, а посреди всего этого мужа, играющего в карты с друзьями.