— Кто его побил? — спросила монахиня, у которой отлегло от сердца.
— Кости Балакович, — ответил Трикэ солидно, с расстановкой. — Господин учитель пошел на рыбалку, а Кости Балакович стал нахальничать, но я ему не поддался.
— А я, — добавила Персида, — хотела ему показать, что нельзя колотить моего брата, потому что он маленький и некому его защитить.
— Сердечные вы мои! — воскликнула растроганная Мара. — Матушка, — продолжала она, вытирая слезы, — ведь они любят, любят друг друга как два горемычных дитяти.
Мать Аеджидия тоже была растрогана и не только видом вдовьих слез и благородным движением души Персиды, но и тем, что добрая репутация монастыря не пострадала.
— Значит, так, — произнесла она со зловещим спокойствием, — вместо того, чтобы надзирать за школой, он ходит на рыбалку, а в это время дети колошматят друг друга. И сколько же несчастий могло бы произойти, не храни нас всевышний. У нас ничего подобного не случается.
— Конечно, конечно! — подтвердила Роза, жена сапожника Ханслера, жившего через дорогу. — У нас всегда все в порядке! Это у румын все идет через пень-колоду.
— Правда! Правда! — стали поддакивать одни, в то время как другие принялись смеяться.
Все бы обошлось как нельзя лучше, не окажись тут несколько румын, чьи щеки мгновенно покраснели то ли от гнева, то ли от стыда.
— Я этого вовсе не хотела сказать, — произнесла мать Аеджидия. — у румын тоже есть порядок, но не везде, как видно.
— Это все Блэгуцэ, греховодник, — поддержала Мария Чьондря, которая терпеть не могла учителя из Радны.
Мара стояла словно на иголках.
Она знала, что католики — народ злобный и больше держала сторону Блэгуцэ, который так хорошо пел на клиросе. Потом вдруг будто раскаленным железом пронзили ее тело: она увидела, как идут по мосту люди и никто не платит положенных крейцеров. Ну, и в конце концов, монахиня не могла быть правой.
— А как моя дочка вышла из монастыря? — спросила Мара, отчеканивая каждое слово. — Опять наш учитель был бы виноват, если бы дети утонули в Муреше?
Мать Аеджидия перепугалась и задрожала. Она не привыкла к людям, среди которых теперь оказалась, и у нее холодные мурашки побежали по спине при мысли, что люди эти начнут браниться. Она чувствовала себя так, словно там, на холмах за Радной, разразилась гроза и вот с минуты на минуту молния ударит и здесь.
— Сиди, моя девочка, пойдем! — торопливо проговорила она. — Поцелуй матери ручку и пойдем!
Ох как Маре хотелось иметь под рукой хотя бы горшок и расколотить его на тысячу кусков.
Вы только послушайте! Кто-то является, берет ее дочку и уводит, а она, Мара, ничего не может сделать, а через мост все идут люди, идут и ни крейцера за это не платят.
— Девочка останется со мной! — проговорила она, почти не разжимая губ.
— Нет, мама! — воскликнула Персида, которая готова была провалиться сквозь землю от стыда, если ей не разрешат вернуться в монастырь. — Что скажут другие девочки? Я, — заключила она, — должна вернуться на занятия.
Мать Аеджидия была самой счастливой монахиней на левом берегу реки.
— Верно, верно, — подтвердила она. — Прошу, обратилась она к Маре, — пойдем и ты вместе с нами.
Четыре телеги, груженные солью, вдруг повернули к мосту, направляясь в Радну, а другие громыхали по мосту в сторону Липовы.
— Теперь я не могу! — ответила Мара и побежала к мосту, чтобы собирать крейцеры, в то время как мать Аеджидия вместе с Персидой направились в монастырь, а Трикэ бросился вслед за матерью, проталкиваясь через расходившуюся толпу.
Глава III
ВЕЛИКАЯ БУРЯ
Нет ничего быстрее мысли, а слово переносит мысль от одного человека к другому.
Через полчаса вся Радна и вся Липова знали, что произошло на берегу Муреша, и даже больше того. Это было что-то невероятное! Настоящий мятеж!
Монахиня заявила, что румыны — негодяи. Нет, негодяй — это Блэгуцэ, которого нужно с позором изгнать из Радны. Нет, негодяйки — это монахини, они не могут присмотреть за девочками, которых родители отдают им на попечение. Нет, негодяйка эта Мара, которая продала свою дочь. Монахиня знала, по какому праву не оставила дочку матери, а увела с собой.
Так говорили и в Липове, и в Радне и говорили не тихо, осторожно взвешивая слова, а страстно, разжигая один другого.
Из-за пустячного дела неожиданно прониклись враждой друг к другу тысячи людей, которые до того жили в добром согласии, на следующий же день эта вражда растеклась еще шире, потому что в Радне была ярмарка, и укрепилась еще больше, потому что порыв страстей идет от человека к человеку, все нарастая.