Да! А на лугу выше виноградников было много других людей, которые тоже явились сюда за фиалками и ради того, чтобы полюбоваться с холма Мурешом и широкими просторами. Персида отважно стала карабкаться еще выше.
Она забралась на самую вершину, нарвала цветов, потом опять через город вернулась к мосту, смертельно усталая.
Хубэрнацл, тоже смертельно усталый, возвращался из Радны, где всегда было красиво, а особенно весной.
Если бы он шел не по мосту, он мог бы свернуть вправо или влево; но здесь можно было идти только вперед, прямо в огонь, который совершенно неожиданно вспыхнул на его пути. Этого только ему и не хватало! Как ему теперь идти? Как ступать? Куда девать свои руки? Как смотреть на нее? Снять ли шляпу или сделать вид, будто он ее вовсе не знает?
Увидев Нацла, Персида вздрогнула, выпрямилась и гордо подняла голову. Усталость как рукой сняло; она почувствовала себя такой легкой, что могла бы и полететь. У нее кружилась голова при мысли, что и он ходил в Радну за весенними цветами. Проходя мимо Персиды, Нацл повернул к ней свое открытое лицо и улыбнулся, словно давним и добрым друзьям, и Персиде, и ее брату, потом приподнял шляпу и поклонился как благовоспитанный молодой человек, на что Персида, хотя и чувствовала себя уязвленной, вынуждена была ответить кивком головы.
— Кто это такой? — спросил Трикэ приглушенным голосом.
— Кто такой? — ответила Персида. — Хубэрнацл.
— Откуда ты его знаешь?
— Я его не знаю, это мама знает.
Трикэ обернулся.
— Так! — произнес он. — Значит, это Хубэрнацл.
Мара тоже почувствовала себя чрезвычайно польщенной, когда Хубэрнацл дважды поклонился ей, идя в одну сторону, а потом обратно, и не так, как делал это обычно. Польщенной она себя почувствовала и сейчас, когда увидела, как учтиво сын Хубэра приподнял шляпу, встретив ее детей.
Но по-настоящему порадоваться всему этому ей не пришлось, потому что вечером Персида вновь была беспокойна, опять не находила себе места и в конце концов глубоко о чем-то задумалась.
В душе у Персиды творилось что-то такое, о чем она не могла рассказать никому, и вовсе не потому, что стеснялась, а потому, что сама не знала, что же с ней происходит. Она боялась сама себя, чувствуя, что порой на нее находит непреодолимое желание бежать неведомо куда и сотворить неведомо что. Тысячи и тысячи препятствий, несчастье за несчастьем, потрясение за потрясением, жизнь, полная нужды и горя, — все это она предчувствовала и как будто знала, как это бывает.
— О, боже! — вздохнула она растроганно. — Как хорошо в монастыре! Как счастливы монахини!
Мару даже затрясло от этих слов.
— Тебе там нравится, потому что ты привыкла к монахиням, — заговорила она. — Но ты еще увидишь, что и за монастырскими стенами тоже неплохо.
Больше Мара ничего не сказала, но твердо решила отвезти девушку в Арад, отвезти обязательно и держать там, как можно дольше, чтобы она привыкла к людям.
Глава V
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
— Снова что-то случилось! — сказала про себя Гретл, служанка Хубэроайи.
Хозяин ее не встал сразу же из-за стола, как это обычно бывало, а сидел и разговаривал с хозяйкой, и разговор этот длился уже давно, что ничего хорошего не сулило.
Служанка несколько раз входила в дом, чтобы убрать со стола, но каждый раз заставала одну и ту же картину: хозяин с трубкой во рту сидел на одном конце стола, хозяйка на другом.
Хотя Хубэру исполнилось сорок шесть лет и был он человеком деловым, однако вид у него был такой, что его никак нельзя было признать за отца Нацла. Дело не в том, что белокурый, худощавый и краснощекий, он выглядел куда моложе своих лет, а в том, что во всем его облике было что-то легкомысленное, почти озорное. Рот у него был выкроен специально для улыбки, глаза лукаво поблескивали, и многое, что для остальных людей представлялось важным, ему казалось пустяком. И хотя он очень дорожил дружбой со священником, с чиновниками и офицерами, однако частенько позволял себе выпивать и с людьми, не имевшими никакого веса, даже с собственными работниками, чего его сын никогда бы себе не позволил. Это-то и было, пожалуй, главной причиной того, что у Хубэра не было доброго взаимопонимания с супругой, женщиной твердой, немного заносчивой и непреклонной.
Сказать, что они часто ссорились, было нельзя, потому что он, смеялся и отпускал шуточки, когда она пыталась его уколоть. Она, вполне понятно, раздражалась еще больше, и кончалось все это обычно слезами. На этом прекращались всякие разговоры, потому что он подходил к ней, начинал ее ласкать и уговаривать, чтобы она не делала глупостей, поскольку такой жены, как у него, нет ни у кого на свете — и мир сразу же восстанавливался. Редко случалось так, что он, выйдя из себя, бил посуду или колотил жену. Но после этих случаев он всегда умел ее утешить и все уладить миром. Хубэр никогда не выходил из дома, прежде чем не убеждался, что там все в порядке. Потому что не мог спокойно развлекаться, если знал, что придется возвращаться домой раньше времени.