— Разве я тебе не говорил? Не давай воли рукам. У рук нет разума.
— В газете врут. Я только деревяшкой в него запустил. Они воровали кукурузу.
— Как было, так было, — сказал отец и подмигнул ему.
— Неужели вы мне не верите? Даже вы?
— Верим не верим, так уж случилось.
— А я тебе верю, сыночек, — сказала мать. — Ты всегда был такой жалостливый.
— Жалостливый, скажешь тоже. Он был вспыльчивый с самого рождения, ясно, в кого он такой, — с гордостью произнес отец.
— Оставьте это, — сказал сын.
— Вот именно, — заметил отец. — Что случилось, того уже не изменишь. Не нужно нюни распускать. Чего ты дергаешься?
— Воняет, как черт.
— А-а, на высший сорт нам не хватает. Мы не господа, мы просто рабочие на пенсии.
— Ты бы и купорос выпил, — сказала мать.
Кухня, плита, словом, все было старинное, из давно поблекшего мира. Очень прочный мир. Гавань и пристанище. Я на своем месте только здесь, на этой кухне. Все остальное — это ошибка.
— А что теперь? Что ты будешь делать?
— Не знаю.
Отец склонился над столом.
— Мы — рабочие, брат. Рабочие и все, нам не нужны никакие новшества. Мы — основа мира. Твой дед…
— Я же знаю.
— Для нас выгодна только одна вещь — фабрика.
— Я отвык.
— Снова привыкнешь.
— Ты можешь жить с нами, — сказала мать. — Нам было бы хорошо.
— Да. Возможно.
Конечно, это выход, он думал о таком выходе из положения с первой минуты. Но ему казалось, что это слишком просто, Действительно, можно ли все забыть? Действительно ли можно спокойно вернуться к тому, что было? Он не знал, но чувствовал, что это опасно легкий выход из положения. Какой-то вид бегства. Справедливость — наплевать на нее. Искать ее не имеет смысла. Мы живем не для того, чтобы, как сумасшедшие, гоняться за какой-то справедливостью. Подавитесь ею. Дали мне урок, теперь я буду умнее. Все.
— Нечего раздумывать. Ты рабочий и точка. В другом деле только осрамишься.
— Да, так, — согласился он.
А отец сказал:
— Вот видишь, брат. Давай руку.
Они протянули друг другу руки через стол.
Перевод А. Лешковой.
МИНУТА СЛАБОСТИ
Все было обыденно-привычным — облака сизого дыма, лениво тянущегося к окнам, переполненные пепельницы, пустые чашки из-под кофе, слова. Знакомые, примелькавшиеся от ежедневных встреч лица; прикосновение к хорошо известным вещам, приятное, холодное стекло, сигарета и блокнот на столе. В блокноте аккуратно написанные заметки, «во-первых», «во-вторых» и так далее до «в-девятых»: подготовка к предстоящему выступлению. Все, буквально все было таким, каким бывает всегда, каким должно быть и каким, очевидно, обязано быть. Ситуация не совсем хорошая, но… Но если мы как следует возьмемся за дело… — это говорит Гарлат, и если бы он не узнал его по голосу, все равно знал бы, что Гарлат. Гарлат говорит всегда в сослагательном наклонении, признается с оговорками: «да, но…» Все в порядке, это так всегда и бывает. Так это было вчера, позавчера, год назад, да и задолго до этого, еще с незапамятных времен говорил Гарлат свое
«да… но» и будет так говорить и завтра, и послезавтра, ничего не поделаешь. Он вытянул руку, будто хотел проткнуть перед собой дымовую завесу. И почувствовал прилив крови к голове. Прислушался к себе: почему все это его раздражает? Ведь раньше это его никогда не злило, — подумаешь, Гарлат! Человек без должного развития, все с этим молчаливо соглашаются, выступает тут, потому что был тут вчера, и будет завтра, потому что есть тут сегодня. Человек преемственности. Мебель в углу, никому не мешает, но если бы ее не было, это бы тотчас заметили. Атмосферосозидающий элемент. Конечно, это в порядке вещей, Гарлат нужен, потому что ничего не значит. Когда Гарлат начинает говорить, каждый облегченно вздыхает, ясно, что ничего не случится. В его «да… но» втиснута вся противоречивость мира — для того, чтобы спокойно разрешиться бесспорной правдой: препятствия затем и существуют, чтобы их преодолевать, и, в самом деле, Гарлат говорит как раз об этом, препятствия, друзья существуют для того, чтобы мы их преодолевали. Та-ра-ра-бум. Гарлат стоит, словно ожидает особо торжественных фанфар. Вот сейчас взглянет на директора. Так оно и есть, а директор подморгнет, и это означает, садись, мол, дружок, мы прекрасно передохнули. И Гарлат доволен собой, доволен без самоуверенности, скромно, но решительно доволен собой. Разумеется, Гарлат ни разу не усомнился в самом себе. Никогда не подумал, что подобен решету, которым черпают воду. Зачем ему об этом думать. Это — бесполезная и опасная мысль. Бесполезные и опасные мысли — всегда мысли только о других. Только о других? Только о других, товарищ Серый, ну, когда тебе в последний раз пришла в голову опасная мысль о себе? Он снова сделал рукой нервное движение, директор посмотрел на него: хочет говорить? Нет, говорить еще не хочет. Он говорит всегда перед завершением обсуждения и, как правило, это — настоящее заключение. Во-первых, во-вторых и так далее. Он не любит болтовни. Избегает фраз. Опирается на факты, он всегда опирался на факты, даже когда это было не в моде. Это — единственно верный метод решения проблем. И он, конечно, может гордиться собой потому, что был верен фактам. Даже если. Что «даже если»? Даже если не всегда все было в порядке, товарищ Серый. Ведь вы знаете, что факты сами по себе… да-да, конечно, отбор фактов, взаимосвязи между ними. Вот именно, то освещение, тот свет, который ты, товарищ, проливал на факты, всегда ли был правилен? Он снова почувствовал, как кровь прихлынула к голове. Провел ладонью по лбу, лоб был слегка влажным. Что это со мной? Что происходит? А, ничего, видно, что-то с давлением. Надо сосредоточиться. Сосредоточенно слушать. Сейчас это важно, говорит тот самый молодой человек, как же его звать? Он человек новый. Я должен к нему привыкнуть, он человек необычный, какой-то слишком современный. В общем, какой-то не свой в помещении, которое мы знаем на ощупь, до подробностей. Но, возможно, это только кажется, и он со временем притрется. Но все же надо его внимательно послушать. Помощь молодым кадрам и далее все в том же духе. Говорит и смотрит на заметки или куда-то еще глубже, под стол. Стыдливый? Нет, ты слушай, слушай, товарищ Серый. Ведь он копает, подкапывается. Не очень открыто, будто бы под столом. Но я-то это понимаю. У меня на такие вещи ухо натренировано. Я не хотел бы утверждать, говорит молодой человек. Я не хотел бы пользоваться таким выражением. И тут же спокойно пользуется им. Глядите-ка, ведь это система. Тертый калач! Но только я — а что я? Почему меня это раздражает? Ведь меня это не касается. И молодежь существует для того, чтобы приносить с собой оживление в сонное царство тишины. Ведь это в порядке вещей. И я тоже был когда-то, да-да, был и я когда-то молодым. И это ведь было не так уж давно. Я должен был бы об этом помнить. Я был бескомпромиссный, молодой и бескомпромиссный. Да, был, был. А теперь какой я? Конечно, теперь я старый. Конечно, я определенно стал старше лет эдак на двадцать. Но что это означает? Двадцать лет труда, да, заслуженного труда для всех, для общества. За его спиной будто кто-то насмешливо вздохнул. Он хотел было убедиться, но не обернулся, он знал, что сзади никого нет. Он напряженно смотрел в записную книжку, желая вникнуть в суть каждого пункта, но ничего не увидел. Сжал лоб обеими ладонями. Ах, это все давление. Надо будет что-то предпринять. Мы неправильно живем. Ничто так не успокаивает, как словацкие горы осенью. Это — реклама фирмы «Турист» или это сказал ему врач? Но только он не нуждается в успокоении. Для чего ему успокоение? Он в расцвете жизненных сил, способный, самоотверженный, опытный. Он не может выключиться. После него осталось бы пустое место. Он попытался представить себе пустое место, которое останется после него, свой рабочий кабинет с абсолютно пустым креслом. Это было очень неприятное представление. Нет, он не может уйти, может лишь пасть, как старый конь в борозде. Самоотверженный старый конь. А не патетично ли это слегка? Хотя это и патетично, но такова моя правда. До последнего вздоха. До смертного часа. Потом придут люди и склонят передо мной головы. Снимут постромки со старого коня. Ах, ах. Слишком уж острая жалость к себе. Откуда она приходит, эта жалость? И кто над ним склонит голову? Какой-нибудь товарищ Гарлат — этим нет износу. Покорно благодарю. Я не хочу, чтобы какой-то товарищ Гарлат поведал надо мной одну из своих истин — он ушел, но дело его живет. И вообще, у меня нет права жалеть себя. И нет права отвлекаться на глупости, как это называется? Раздвоение личности? Мой сын сказал бы — не сходи с ума и опусти занавес. Ничего у тебя нет, по крайней мере, ничего важного. Нервы у меня всегда были в порядке. Это всего лишь глупое давление. О чем говорит наш стыдливый юноша? Я не хотел бы называть это безответственностью, говорит стыдливый молодой человек. Но я не нашел более удачного выражения. Копает под столом. Но почему под столом? Так ловчее! Почему он не говорит прямо, чего боится, где он этому научился? Где он этому научился? Ведь мы, ведь я — эх-хе-хе. Тут он вынужден был обернуться, так явно послышалс