— Скучно, — сказал он. — Чертовски скучно.
— Что скучно?
— Сидеть вот так. Ничего не делать. Сидеть, глядя на воду.
Я пожал плечами.
— Конечно, кому что нравится, — поправился он. — Мне скучно. А вот товарищ Козма часами может ловить рыбу. Закинет, ухмыльнется, вытащит удочку и снова закидывает. И так без конца. Мне стало невмоготу, я и решил отправиться к вам, ведь он запрещает даже слово сказать. Товарищ Козма называет это восстановлением духовных сил. Он силком оторвал меня от работы, а у меня ее сверх головы! Вы не поверите, сколько у меня работы!
— Знаю.
— Откуда вы знаете?
— По вас вижу. Таким, как вы, работу придумывать не приходится. Работа сама таких людей ищет, не дает им передышки.
— Правильно. Именно так. Понимаете, я уже и не помню, когда в последний раз отдыхал. Прихожу домой вечером, валюсь и сплю как убитый. У меня есть одна книга, так я ее полгода — с тех пор, как стал секретарем Союза молодежи, — прочесть не могу. Не дошел даже до середины. А книга пресмешная, мне ее рекомендовал наш культпроп, — роман Ильфа и Петрова, слыхали? Ха-ха-ха, очень смешная книга, в самом деле здорово смешная. А я, представьте, прочту три строчки — и сплю. Получается, что мне и посмеяться-то некогда.
— Значит, товарищ Козма прав, — сказал я.
— Да зачем мне отдых? Я не нуждаюсь в восстановлении своих духовных сил, у меня их достаточно, они сами собой восстанавливаются. Их восстанавливает работа. Думаете, опасно? Вдруг надорвусь, так, что ли? А если даже надорвусь? Придут другие, свежие люди, вот и все. Ничего страшного.
— Забота о человеке предполагает заботу и о самом себе.
Он рассмеялся и покачал головой.
— Жаль, нет тут товарища Козмы. Вы бы с ним живо нашли общий язык. Он уважает себя и заботится о своей персоне. Товарищ Козма говорит, что уважение к своей работе заставляет человека делать ее как можно лучше… Но я скажу вам напрямик: это отдает и самодовольством, и эгоизмом, этаким мещанским страхом за себя. Осторожно, внимание! Не тронь меня, я человек ценный, моей работе цены нет, а посему держите меня в вате. Разрешите заниматься рыбной ловлей, этим я восстанавливаю свои драгоценные духовные силы, без которых общество погибнет… Вам не кажется, что я прав?
— Вы еще очень молоды…
— Бросьте! — быстро сказал он. — До каких пор мне это слушать? Мне уже под тридцать, я на всякое насмотрелся, многое обдумал. А мне все твердят: мы молод, еще слишком молод!
— Чем дольше продолжается молодость, тем лучше, — заметил я.
— Спасибо за благосклонность. — Он наморщил нос, углы губ задорно приподнялись, — Не выношу этого похлопывания по плечу. Я не виноват, что опоздал родиться. И вечно напоминать мне об этом глупо!
Я невольно рассмеялся его запальчивости. В ней было столько молодости!
— При чем тут благосклонность! Это я из зависти говорю!
— Не виляйте. Я отлично все понимаю: вы снисходительно похлопываете нас по плечу, смотрите сверху вниз, даже когда утверждаете, что завидуете нам. Словно быть старым — это какая-то заслуга!
Я даже смутился.
— Я не о вас, о товарище Козме, — поспешил успокоить меня рыжий. — Он прокурор, член бюро областного комитета партии, у него тяжелая работа, и он честно делает свое дело. Он честный партиец. Но в некоторых вопросах он — как бы вам это сказать? — консервативен. Странный человек, иногда просто диву даешься! Все хочет понять и в то же время хочет быть выше других, посмеиваться иронически. И именно в этом сказывается его отсталость.
— Я не понял.
— В чем же вы видите его отсталость?
— В этой самой иронической улыбке. В том, что он боится риска: чуть что — начинает бояться за себя. До чего смешно выглядит это его восстановление духовных сил, эта его душевная гигиена! В действительности тут никакой гигиены нет. Черта лысого! Просто у товарища брюшко выросло, брюшко его беспокоит, он боится атеросклероза, вот в чем штука! Дома у него множество литературы об инфарктах, да, да! Ему около сорока, а он уже с мыслью о смерти носится. Разве это не отсталость?
— Может, у него есть на это причины?
— Да бросьте! Он здоров как бык!
Я напомнил ему о судьбе многих старых революционеров, русских и наших. Целое поколение революционеров, за сравнительно редкими исключениями, не дожило до преклонных лет.
— Ну и что же? — сказал он. — Сгорели на работе. Зачем нужна старость? Зачем мне влачить жалкое существование? Ведь если я думаю только о себе или преимущественно о себе, то это уже не жизнь, а прозябание. Зачем это?