Я усмехнулся.
— Извините, — сказал он, — к вам это не относится. У вас другая, особая работа. Может, вам безделье даже и необходимо. Может, вам и поскучать нужно!.. Нет? — Он лукаво подмигнул мне. — А что такое скука? Я никогда еще не скучал. Иногда я бываю нетерпелив, если ждать приходится. Но скучать никогда не скучаю, просто времени нет. Скуку буржуи выдумали… Только нас этим не запугаешь.
— Пожалуй, вы правы, — ответил я. — Скука — занятие пресыщенных людей.
— А мы голодные! Мы не насытились и долго еще будем насыщаться, будем все поглощать. Нам всегда будет мало, всегда мы будем желать большего и большего и никогда не пресытимся…
— Надеюсь.
— Как это… надеюсь? Так и будет. Я не представляю себе скучающего коммуниста. Смешно даже подумать. Правда?
— Конечно, смешно, — сказал я.
Глядя на него, на его глаза с блестящей светло-голубой радужной оболочкой, горящие нетерпением, на его сверкающие белизной влажные зубы, я еще более уверился, что смешно и невозможно представить себе скучающего коммуниста.
Он вздохнул.
— На свете столько работы. Как может кто-нибудь скучать?
— А товарищ Козма? — кольнул я его. — Он не скучает?
Мой собеседник задумался.
— Нет. Было бы несправедливо сказать так о нем. Он просто оригинальный человек, философ. Много думает, рассуждает о многом — и иной раз очень интересно. Нет, он не скучает, такой уж у него характер — вдумчивый, что ли. Знаете, — добавил он, доверительно наклоняясь ко мне, — в общем-то я его люблю.
Я кивнул.
— Как это получается? Он ничуть на меня не похож, но во всем нашем районе у меня нет никого ближе. А ведь он совсем другой, мы ни в чем с ним не сходимся.
— Именно поэтому.
— Вы хотите сказать, что противоположности сходятся? А это не банально? Я представлял себе дружбу как созвучие, общий путь, общее дыхание, как-то так.
— Гармонию, что ли?
— Что-то в этом духе.
— Не очень складно. Симпатия требует затраты сил. Иначе она вянет, как неполитый цветок. Дружба, любовь — все это борьба, противоречия; голубиное воркование — поза, притворство или, в лучшем случае, скука, о которой мы говорили…
— И в самом деле! Поскольку речь идет о любви…
Он не договорил, вдруг покраснев, как могут краснеть лишь рыжеволосые люди, — буквально до кончиков ушей.
— Поскольку речь идет о любви?..
Он покосился на меня — не смеюсь ли я над ним.
— Именно так.
Я не стал расспрашивать его, боясь оскорбить целомудрие этого еще молодого и не искушенного в жизни человека. Мы замолчали, мой рыжеволосый собеседник смотрел куда-то в сторону. Вдруг он встал.
— Ну, наконец-то!
Из-за поворота вышел прокурор Козма. Он бесшумно и осторожно пробирался через густую еловую поросль, с величайшим терпением отводя веточки от лица, и медленно, буквально по сантиметру, перемещал свое грузное тело.
— Козма! Эй!
Тот повернул голову, и даже издали было видно, что он нахмурился. Приложив палец к губам, отчего он показался еще более угрюмым, Козма сделал несколько шагов. Наконец он вышел из поросли на полянку и все так же осторожно, очевидно даже затаив дыхание, наклонился над водой и забросил удочку.
— Черт знает что! — сердито сказал рыжий. — Рыбки!
— Вы что-нибудь понимаете в этом? — спросил я, невольно понизив голос.
Я смотрел на прокурора — мое внимание привлекла его настороженная поза. В этой неуклюжей, неповоротливой фигуре проглядывало что-то древнее, первобытное, что-то такое, что сам не можешь помнить, но что все-таки кажется каким-то интимным воспоминанием: передо мной был охотник.
— Нет! — упрямо воскликнул рыжий. — Я вообще не вижу проку в таком занятии. Да ну их к дьяволу, этих рыбок!
— Тише, — сказал я, не сводя глаз с прокурора.
Прокурор согнулся, и хотя стоять в этой позе было крайне неудобно, он не сдвинулся с места даже на миллиметр, будто окаменел. Вдруг он рванул удилище. В луче заходящего солнца на конце лески блеснула форель.
Прокурор стремительно выпрямился. Неуклюжее тело ожило. Руки действовали неожиданно ловко и быстро: в мгновение ока он снял рыбку с крючка и сунул в холщовый мешок. Повозившись с удочкой, снова забросил ее на том же месте. Я не вытерпел, встал. Услышав мои шаги, прокурор слегка повернул голову и приложил палец к губам. Я кивнул — понимаю, мол, — и тихонько присел в нескольких шагах от рыболова. Я смотрел на него сзади: обтрепанная непромокаемая куртка почти лопалась на тучной сутулой спине. Тонкий конец удилища подрагивал: наживка крутилась в пенящейся воде над бочагом, который выдолбил годами кипевший здесь водопадик; с висков прокурора на щеки текли струйки пота.