— Да, неприятно, — сказал я.
Прокурор даже руками всплеснул.
— Неприятно! Да вы не можете представить себе, что будет! Это же ужас, тяжкий удар! Ведь мы теряем авторитет в глазах народа! Что о нас скажут? Вот, мол, какие у нас начальники! Везет нам на жуликов! А если сами не жулики, так позволяют воровать у себя под носом. Понимаете, так на самом деле и было! Тащил у нас из-под носа, мы его подозревали, но, представьте себе, боялись об этом и подумать, а еще больше боялись сказать об этом вслух. Чепуха! Глупая деликатность!
— То-то и есть! — сказал рыжий с некоторым злорадством в голосе. — Когда имеешь дело с людьми, не следует примешивать чувства.
— Мальчик, мальчик, — снисходительно произнес прокурор. — И когда ты поумнеешь? Ты не прав: без чувства нельзя работать нигде, а особенно в такой важной области, как работа с людьми. Ты воображаешь, что чувства не примешиваются к твоей работе с кадрами? Примешиваются, да еще как!
— А я их обуздываю, — убежденно возразил рыжий.
— Это ребячество! От чувств отрешиться нельзя. Да в конце концов и отрешаться-то не к чему. Иной раз они помогают лучше, чем кипы материала. Ты знаешь множество фактов о человеке — и все-таки ничего о нем не знаешь. И вдруг в какой-то ситуации, в каком-то проблеске он раскрывается, и внезапно ты начинаешь его понимать.
— Проблеск! — криво усмехнулся рыжий. — Озарение! Действительно, очень надежно: я вижу, куда твои проблески заводят. И твои чувства себя прекрасно, замечательно показали. На примере Габриша очень это ясно видно.
— Да хватит о нем! Ошиблись мы. Я не утверждаю, что человека непременно нужно лишь чувством разгадывать, я говорю, что нельзя чувства исключать. В деле Габриша мы потеряли меру, не приняли во внимание факты — смелости не хватило.
Рыжий снова ухмыльнулся.
— Вот видите, — обратился он ко мне, — он старается выйти сухим из воды. Но тут, товарищ, тебе никак не выпутаться. Чувство меры? Что это такое? Во всякой работе нужна точность! И нужно исключить все, что ведет к неточности. Только факты говорят объективным языком, их и следует придерживаться. Вот в чем дело!
— А все остальное от лукавого? — усмехаясь, спросил прокурор.
— Остальное не относится к делу. Объективность…
Прокурор, до сих пор спокойно лежавший на одеяле, даже сел, так велико было его возмущение.
— Поди ты к черту со своей объективностью! Вот уж болтовня-то! Уж не ты ли объективен? Как ты о людях судишь? Судишь по себе, на основании собственного опыта, по картинам, которые у тебя в сознании запечатлелись, по личным своим представлениям, каких больше ни у кого нет. Где же тут объективность? Любопытно, — обратился он ко мне, — что к объективности призывают именно те, кто в своей практике как раз чересчур субъективны.
— Это что же, намек? — вызывающе спросил рыжий.
— Да, намек, — ответил прокурор и ткнул его толстым пальцем в грудь.
— Покорно благодарю, — обиженно сказал рыжий.
— Ты только не обижайся. Лучше давай вместе подумаем, что такое твоя непримиримость. Проявление чистейшего субъективизма! Да, да, не отпирайся. Тебе кажется, будто ты знаешь, каким должен быть человек, и стремишься подогнать всех под эту свою мерку. Я не хочу сказать, что ты не прав, но, может быть, такой взгляд кое-кому не нравится, а? Ибо, милый мой, вопрос о том, каким должен быть человек, вопрос не только идеологии, но и, скажем, вопрос вкуса. Значительная доля твоего вкуса содержится и в твоем представлении, а ты навязываешь его другим.
— Я навязываю?!
— Навязываешь. Разве тебя иной раз не подмывает крикнуть: «Стройся! Смирно! Шагом марш!» Желая упростить мир вокруг себя, ты стремишься к тому, чтобы у всех был единый взгляд на вещи, соответствующий твоим представлениям! Мундир! Смирно! Равнение направо! Запевай! Ведь ты и человеческие радости представляешь только в одном виде — в мундире! Словно человеческую радость можно в мундир загнать!
— Это уж ты, товарищ Козма, хватил через край! — почти враждебно сказал рыжий.
— В общем, нет, дорогой мой секретарь! Ничего обидного я тебе не сказал. Это в тебе молодость говорит, а молодость всегда однобока. Она не может понять душу другого человека, не может и не желает — и это ее право.
— Оставь молодость в покое!
— Вот-вот! — засмеялся прокурор. — Опять мы вернулись к тому же! И вправду, оставим этот разговор.
— Нет, — упрямо возразил рыжий. — Этого я так не оставлю. Вот ты говоришь, будто я хочу всех под одну гребенку остричь, всех на свой лад переделать и будто хочу сделать это насильно. Разве не так? Говорил ты это? Да ведь это же диктаторские методы, а может быть, и еще кое-что похлеще. Нет, я так этого не оставлю, товарищ Козма!