— Что знал?
— Ага, снова ощетинился! Почему ты вечно щетинишься? Точно все тебе зла желают. А я вот что хотел тебе сказать: эх, если бы ты знал, как я уважаю твою честность! Как люблю твою прямолинейность! Вот что я хотел тебе сказать, а ты сразу и на дыбы. Почему ты всегда ощетиниваешься? Неужели это мы вас так воспитали?
Рыжий промолчал.
— Не сердись, — продолжал прокурор, — но это никуда не годится. Как ты собираешься воспитывать людей, если подозреваешь их в дурных умыслах? Ведь это дело принципиальное. Подозрение бросает вокруг тебя тень. Оно уменьшает круг радости, человеческой радости. Где подозрительность, там нет ни радости, ни душевного спокойствия. Моя подозрительность — это вроде как профессиональная обязанность. И я, ей-богу, борюсь с ней. Иначе как бы я мог жить? Человек — чудесное создание, он всемогущ, честен, силен, непримирим. А все остальное — наносное, и эти наслоения нужно снимать без всякой жалости, так я считаю. Но самое главное — исходить из здоровых принципов. Такие-то дела, братец.
— Человек, — слабо возразил рыжий, — это слишком неопределенно. Какая это категория?
Прокурор выпучил глаза и опять побагровел.
— Коммунистическая! — крикнул он. — Коммунистическая категория! Будущее — для всех людей. Мы строим новое общество для всех людей. Для всех! Для всех! И если найдем на Марсе или где-то там еще какие-нибудь живые существа, подобные нам, будем строить и для них. Не понимаешь? Для всех — и в этом вся сила будущего, вся вера в будущее. Не понимаешь?
— Понимаю, — ответил рыжий. — Чего же тут не понимать!
Прокурор вздохнул и вытер со лба пот.
— Тебе после утренней зарядки еще кое-что не помешало бы — ты ведь делаешь утром зарядку, да? Тебя видели из моего окна и сказали: районному секретарю Союза молодежи вроде не пристало. А я с тех пор тебя полюбил. Вот если бы ты после физкультурной зарядки занялся еще одной — нравственной. Скажем так: не хочу быть сильным, хочу быть самым лучшим. Хочу, чтобы меня любили, хочу любить сам. Хочу доверять, хочу чтобы мне доверяли. Моя честь, мои принципы принадлежат будущему. Моя гордость — да что там, растопчу свою гордость, во имя будущего растопчу ее! Я строю будущее для всех — вот моя единственная гордость. Единственная!
— Будто в воскресной школе, — сказал рыжий.
— Эх, парень, — устало вздохнул прокурор. — Зачем ты так говоришь? Ведь ты все понимаешь, знаю, что понимаешь. К чему это упрямство? Ну почему ты боишься быть человеком?
Рыжий молчал, опустив голову, и, крепко стиснув пальцы, захрустел суставами.
— Это от недостатка доверия к себе, — поучительно заключил прокурор. — Чем человек внутренне крепче, чем больше уверен в себе — тем он внутренне свободнее, тем меньше он боится уколов. А ты их боишься!
Рыжий продолжал молча хрустеть суставами.
Пыхтя и охая, прокурор поднялся с места.
— Заболтались мы, — сказал он мне и положил тяжелую руку на худощавое плечо рыжего. — Не обижайся, братец, поехали.
Рыжий поднял голову и улыбнулся прокурору. Улыбка, вначале растерянная, робкая, расползалась по всему лицу: мальчишечья преданная улыбка. Улыбка сына.
Они распрощались со мной и уехали.
Я сидел в темноте, переполненный хорошей спокойной радостью, которая еще долго не покидала меня. Я не стал анализировать ее причины: я ощущал ее, чувствовал себя освеженным, словно после купанья в горной речке. Помнится, у меня возникали наивные мысли, облеченные в наивные слова, как бывает только в молодости. Люди, как хорошо жить с вами! Как хорошо быть чистым среди чистых! Как хорошо жить!
Из сборника «Заметки», 1963
ВМЕСТО ЦВЕТОВ…
Я хожу вокруг нее, как кошка вокруг горячей каши, как кошка, которая знает, что в конце концов она все-таки обожжется. Нет, это сравнение не годится. Я возвращаюсь к ней, как убийца возвращается на место преступления. Разница только в том, что сам я никого не убивал. Скажем так. Скажем так. Эдо ведь все равно мертв. Эдо мертв, я сам видел его могилу, номер и фамилию на деревянной табличке — будто он пал в бою. Солдатская могила, точь-в-точь. Только умер он не в бою, а от затянувшегося, запущенного туберкулеза. Истощенный организм не выдержал, сдался. Организм исчерпал себя, изнемог, не вынеся страшных условий. Мне знакомы они, эти невыносимые условия, мы вместе с Эдо делили их тягость в концлагере, он был тогда для меня старшим братом. Старшим братом по духу; рукой, которая выводит нас из темноты и мрака. И вот Эдо мертв, и я не могу забыть этого, не могу спать, ночью меня преследуют давние кошмары. И хотя мне редко когда отчетливо представляется лицо Эдо, я чувствую этого человека во всем, что посещает меня ночью. Я рассказал об этом знакомому невропатологу. Ну, конечно, типичное следствие переутомления, конечно, необходимо было бы отключиться, какое-то время отдохнуть. Но я-то понимаю, что дело совсем не в этом, не в переутомлении. Боже мой, что же тогда происходит со мной? Уже долгие годы это нормальное состояние, и меня развезло бы вконец, если бы я остановился, попав в обстановку глупого безделья и тишины. От переутомления я вообще никогда не страдаю, как иные не страдают от изнурительной лени.