— Ото ж мы с хвинтей.
— А мы их хрестями, — отвечала его жена Вера.
— Та це ж не то.
— То, то. Вони ж козыри.
Разговор у них был всегда один и тот же. Что бы ни делали, — о заработках, об уезде в Керчь после богатой путины, о пиве, платьях с «хвалдочками». Иногда ходили на танцы. Тогда Верка надевала самое «моднячее» платье, подкрашивала губы. Перед этим ночь спала в бигуди. Собиралась, глаза ее блестели. А Володька выпивал для смелости, хмурился.
— Та на гада ж ции танци, — шипел он.
— А дома лучше, чи шо? — вспыхивала Верка.
Володька был меньше ростом своей «жинки», танцевать с нею стеснялся. Стоял где-нибудь в углу и бесился от ревности. А Верка вертелась со всеми подряд. Наконец муки его становились невыносимыми, он уходил из клуба и, конечно, напивался. Она заставала его дома, спящим на полу. Укладывала на койку, колотила в спину.
На другой день опять: «Мы с хвинтей», «А мы их хрестями». Опять про платья, про пиво.
Так проходила эта зима. Весною Володька ушел в путину, Верка нанялась поварихой на невод.
Наступила весна. Сначала жгло солнце и снег блестел до рези в глазах, потом снег потускнел. И — трава. Она выросла быстро, через какие-то две недели в полроста человека. Воздух стал густым. От воды по утрам он поднимался серебряными нитями, и хотелось, чтобы он звенел.
Поселок преобразился. В прохладные ночи она открывала форточку и смотрела в синее небо. Холодило щеки, но в груди все горело. С попутным вертолетом повезла отчет в Ивашку, назад возвращалась на сейнере, который шел в Уку за неводом. Был вечер. Море было тихое, а на горизонте угасало солнце, и она будто проснулась. Будто впервые увидела и море, и солнце, и небо. И людей. Сама не знала, что с ней происходит. Впрочем, она ни о чем не думала и не хотела думать. А вода бежала и бежала, шелестела и шелестела по бортам.
— Что ты здесь делаешь?
Она вздрогнула. Откуда этот голос? И зачем он? А голос был задорный, говорил, будто смеялся: «Ага, попалась!»
— Стою-у, — в тон ему ответила она.
— На воду смотришь, да? Я вот уже вахту отстоял, а ты все смотришь.
— Нравится, значит. — Ей хотелось рассмеяться — уж очень наивны были вопросы да и сам задающий их, наверное. Было темновато, и она не видела, но так и показалось, что это совсем мальчишка, школьник…
— Гм. — Он запнулся. Хотел что-то сказать и не смог. Ей нравилось его замешательство, захотелось над ним подшутить.
— А я все знаю, — вдруг выпалил он.
— Ну?
— Да. До армии с вашим Мишей на сейнере работал.
Она нахмурилась… а он бестолково бормотал:
— Я только из армии. В колхозе все изменилось, никого не узнаешь. Тебя и то еле узнал. Пойдем ужинать, а то и не достанется.
После ужина он как старый знакомый предложил:
— Пойдем на воду смотреть?
— Пойдем. — Она подавила улыбку.
До самой Уки стояли на корме. Чего он ей только не молол, и про своего старшину, который сделал ему замечание, когда он читал на посту «Обломова»: «Читать читаешь, а к делу не применяешь», — и про новые противогазы, и про снежных баранов — он служил на границе, — которых они стреляли в горах.
Когда пришли в Уку, проводил до дома. У крыльца выпалил:
— Пойдем к тебе чай пить?
— Ночь же…
— Ну и пусть.
— Ну раз так, — улыбнулась она.
Но в комнате держался уже не так браво: краснел, заикался, ни про какого старшину не рассказывал, опрокинул стул. В эту ночь, засыпая, она подумала: «И зачем он мне?.. Мальчишка».
На другой день, в обед — сейнер задерживался на сутки из-за невода, — он прибежал прямо в пекарню к ней. Принес билеты в кино.
— Сегодня «Собака Джимми». Мировое кино.
— Ну раз «мировое», пойдем, — сказала она, а про себя подумала: «Ну и чудеса».
Дорогой в кино он опять оживился. Раза два рассмешил, изображая старшину. Потом показывал, как и каких они орлов ловили на своей заставе. В кино, забегая вперед, вполголоса рассказывал содержание фильма и все путал. Шептал: «Вот сейчас здорово будет», но было как раз и не «здорово». Она улыбалась.
Когда возвращались домой, ночь уже совсем наступила, звезд было мало и тусклые, над речкой стлался туман. Дороги, которая переговаривается камешками, было почти не видно, а он не догадывался даже взять ее под руку. Однажды она оступилась, оперлась о его локоть и почувствовала, как он вздрогнул. Ей нравилось держать его под руку, и когда один раз она приникла к нему, у него захлестнулось дыхание. «Обнимет», — подумала она, но он этого не сделал, и она рассердилась на него, захотелось причинить ему какую-нибудь боль.