Но потом он сознался, что и сам натерпелся страху.
— Не то чтобы что-нибудь у меня болело, нет, не болело ничего, а только земля подо мной колебалась… И страшно было, потому что я понимал, что ничего не могу сделать. Вы вот около меня убиваетесь, а я ничего, ну, просто ничего не могу сделать. Это и есть самое ужасное, когда ничего не можешь сделать. Потому я и напугался. И стал, как дурак, думать… Теперь-то я знаю, что был дураком, но тогда…
Они шли следом за повозкой, ступая босыми ногами по теплой пыли, и им было весело. Ноги в пыли согревались. В центре деревни, прямо посреди дороги, толпился народ. Мезат остановил невдалеке повозку и сделал ребятам знак подойти. Нельзя было упускать такого случая. Они тут же принялись разрисовывать друг другу лица и делали это с удивительной быстротой и ловкостью.
Мезат отправился в примарию, чтобы получить разрешение. Дорина стояла, опершись на колесо, и улыбалась, а они вскочили на лошадей и двинулись к толпе…
Как из-под земли выросли ребятишки. Петре недавно научился стоять на руках прямо на лошади и сейчас демонстрировал свое искусства; одновременно он разговаривал с Савелом. Но люди скользили по ним взглядами и совсем не удивлялись. Толпа спускалась к центру села, туда, где стоял высокий каменный памятник. В этой отчаянной толкотне, в этом гомоне ничего нельзя было разобрать; голоса Петре и Савела, их выкрики потонули в невообразимом шуме. Петре придержал коня, спрашивая друга взглядом, что делать.
С холма спустилась пролетка, люди расступились, точно распахнулись подряд сто ворот, и пролетка, пройдя сквозь толпу, остановилась около памятника. Савелу и Петре с лошадей было видно, как вышел из нее человек, одетый в черное. Около него образовался широкий круг — может быть, для того, чтобы люди лучше разглядели его, Петре показалось, что человек похож на майского жука. На нем был фрак, как у Антонио, но сам человек был толстый и коротконогий.
— Здравствуйте, люди добрые! — сказал он.
— Бог в помощь!
— Доброго вам здоровья, господин волостной старшина!
Из пролетки вышла дама с зонтиком от солнца в руках.
— Здравствуйте, люди добрые! — сказала она.
— Целуем ручки, барыня…
Петре состроил Савелу рожу и пожал плечами. Волостной старшина здоровался с крестьянами за руку, а дама тоже поздоровалась за руку с теми, кто стоял поближе.
— Как поживаете, люди добрые? — спросил волостной старшина.
— Благодарствуйте, помаленьку.
— А зачем собрались, люди добрые? — услышал Петре низкий голос, слишком низкий для этого маленького человека.
— Землю хотим делить…
— Землю хотим делить…
— Землю делить!..
— Землю делить!..
— Да разве вы ее не разделили, люди добрые?! — удивился маленький человек.
— Нет.
— Ну, тогда что ж вы стоите? Делите ее, только оставьте и госпоже ее часть, которая ей всегда принадлежала.
Петре начал смеяться и заразил своим смехом Савела; ему казалось, будто он попал на ярмарку или будто Джорджикэ надел фрак Антонио и вышел на середину арены развлекать публику. Петре никак не мог остановиться, он смеялся как сумасшедший, и несколько человек, взглянув на него, тоже почему-то рассмеялись. Может быть, потому, что до тех пор никто не обращал на них внимания. Петре смеялся и думал, как он приготовит новый номер: выйдет на арену во фраке и скажет: здравствуйте, люди добрые!
Но вдруг он перестал смеяться, и Савел перестал: дама плакала. Она села в пролетку и заплакала, и они с Савелом не могли понять, почему она плачет. Они внимательнее пригляделись к волостному старшине и внезапно поняли, что он нисколько не напоминает Джорджикэ. И вовсе все это было не смешно. Человек говорил, взвешивая каждое слово. Может быть, потому, что ему было страшно, голос его словно дрожал, а он делал вид, что чувствует себя прекрасно. Но чего он боялся — не поняли ни Петре, ни Савел. Ведь здесь не было таких бунтовщиков, как Гарофицэ. И почему это барыня тихонько всхлипывала, точно девушка, стыдливо пряча нос в платочек. Они еще раз посмотрели на барыню: она не притворялась.
— Больная она, что ли? — спросил Петре долговязого парня в черной барашковой шапке.
— Какая там больная, — сказал парень. — С чего ей быть больной?
— Она одинока, — донесся голос волостного старшины, — единственный сын ее погиб на фронте…
— На русском фронте, — подсказал дылда.
— Ее мальчик погиб на фронте, — повторил волостной старшина.
— Что ж, тогда и ей дадим земли, — сказал дылда.
Пролетка тронулась, и Петре снова, уже вблизи, увидел барыню: она была красивая и плакала. Но слезы ее испугали Петре: эта женщина плакала о земле, она плакала потому, что боялась ее потерять. О своем сыне она плакала бы по-другому.