Солнце заходило. Синяя, с металлическим отблеском туча закрывала его. И длинные, разреженные, бледно-голубые лучи, и лучи блестящие, текучие, отходили от земли там, где садилось солнце, и поднимались, росли, следуя друг за другом, точно колесные спицы.
Солнечный свет окаймлял тучу медом, синь по краям, казалось, ярко пылала. Прекрасно умирало солнце, и синяя туча окутывала его, словно тяжелый земляной саван.
Тони стоял в пустом, изрытом снарядами поле. Его оглушала тишина после боя. В ушах у него пронзительно звенело. Словно он простудился или кто-то хлопал ладонями по его вискам. Так же звенело у него в ушах и тогда, когда Курт вел их к повороту дороги, туда, где был виден огромный белый овраг, похожий на разрытое кладбище. И он снова увидел Ристю, читающего ему письмо из дому. Солнце величественно заходило, наполняя небо лучами. На синей туче лежали светлые отблески. Только они глупо умерли на краю дороги. В этом не было ничего прекрасного, смерть пришла нелепая, неправдоподобная. В ушах у него и тогда пронзительно звенело, и он слышал не все слова. Или слышал, но не понимал. Сейчас он припомнил их все и ужаснулся, как будто опять шел по той же дороге, между кукурузой и подсолнечником. Он затрепетал от страха. Снова посмотрел на небо и закрыл глаза. «Нет, это не страх, — подумал он. — Это стыд за самого себя». Он чувствовал, как пылают его щеки. Как это он не очнулся вовремя? Все имеет свой предел, а он бездействовал. Только теперь Тони возненавидел Курта, только теперь, вспомнив каждое произнесенное тогда слово, увидел Курта таким, каким он был на самом деле. До последней секунды он все-таки верил в Курта, все-таки был убежден, что это невозможно, что эта минута не наступит. Но минута пришла. И ни Ристя, ни Сербезан, быть может, не верили в самом деле, что эта дорога кончится за поворотом.
— Когда еще сыграем в футбол? — спросил Курта Ристя.
Курт не отвечал.
— Может, мяч спустил? Я его надую во как…
Курт опять промолчал. И Ристя заговорил иначе. Тони вспоминал каждое слово, как будто все происходило сейчас.
— Вы ведь нас не расстреляете? — сказал Ристя. — Фронт недалеко, может дойти и до вас…
— Постыдились бы, — шепнул Сербезан. — Постыдились бы…
— Ведь вы же не собаки, чтоб нас так… Если тот сумасшедший, значит, и вы? Господин Курт…
— Молчать, — сказал Курт.
— Вы же сами, господин Курт, называли его ослом. Как же вы послушаетесь осла? Он преступник, если… Пойдемте с нами, мы найдем дорогу к русским.
— Молчать, — повторил Курт.
— Скажите нам, что вы задумали, не тяните…
— Эх, — погасшим голосом произнес Сербезан. — У него и с булавочную головку ума нет. Он расстреляет нас, Ристя, не говори с ним больше… Не человек он, он фашист… В нем и капли от человека не осталось, он точно тень, погляди на него…
— Молчать!
— Я буду вратарем, если мы все перейдем туда, — сказал Ристя.
— Не перейдет, потому что фашист он, не перейдет, Ристя, он не человек, это его надо бы расстрелять…
— Молчать!
— Что, боишься? — спросил Курта Ристя. — Если боишься, значит, расстреляешь. И тогда, выходит, ты такой, как говорит Сербезан. Вроде как живой оборотень…
— Молчать!
— Ну и ну! У нас уже и прав никаких нет! Ни жить, ни говорить! А мы говорим, вот тебе, — сказал Ристя, грызя подсолнухи. — Не мы тебя боимся, ты нас боишься. Ты еще попадешься в руки нашим, попадешься, будь спокоен. Они тебе заплатят по заслугам. Всё заплатят, всем фашистам заплатят сполна…
И Ристя выругал его, но не повышая голоса. Он был уверен, что все так и сбудется.
Тони видел, как Ристя шел по пыльной дороге. В ушах у него болезненно звенело. Возможно, оттого, что он так напряженно ждал. Если Курт человек, он должен уйти вместе с ними. Он ненавидел шефа, он знал, что этот приказ — самоуправство, он не мог их расстрелять. Иначе, иначе будущее не пощадит его. Сейчас он сдавал последний, решающий экзамен. Он человек — или все было только иллюзией, только предположением…
Тони еще раз услышал залп. И увидел самого себя возле Курта, со спичкой в руке, пораженного, уничтоженного. Он был не в силах вымолвить ни слова, его губы онемели. Значит, для Курта все равнялось нулю.