Люди тоже исчезли, словно здесь прошла чума.
Огромная руина — плоская, слепая, бесформенная. Тони пытался представить себе ту минуту, тот час, когда все рушилось с оглушительным грохотом. У него было твердое убеждение, что в эту минуту земля содрогнулась от ужаса. Он испытывал омерзение и стыд: те, кто стер село с лица земли, были люди, так же как и он.
Он повернулся к единственному оставшемуся нетронутым здесь дереву, стоявшему, словно чужак, на околице села. И увидел их — их было трое. Удалось поймать только троих. Остальные немцы скрылись или погибли. Жители села ждали, окружив этих троих. Они были приговорены к смерти, и крестьяне ждали, пока их уведут.
Собственно говоря, все началось здесь, в ту минуту, когда Тони принял поручение выполнить приговор суда, составленного ad hoc из оставшихся в живых обитателей этого разрушенного чешского села.
Десять дней они преследовали немцев. Теперь настигли. Иначе он представлял эту встречу.
Они направились к каменоломне. Суровая толпа провожала их взглядом. Дорога была мощеной, и сапоги немцев и сейчас топали по-казенному. Их шаги не были мягкими. Двоих Тони не знал. Но третий был Курт. Совершилось то, чего страстно желал Тони, они встретились, но не так, как он воображал. И он был в смятении.
Дорога была сухая, никто не произносил ни слова. Курт и Тони ничем ни на секунду не выдавали, что знают друг друга.
Тони словно чувствовал, как рука Ристи хлопает его по плечу. И ясно слышал: «У меня тогда и усы еще не пробились. Разделся догола и лег среди маков. Красные, как огонь, были маки и щекотали меня…»
И он увидел, как Ристя идет по дороге и ищет подсолнух. Услышал его шаги по пыли, одна нога была босая и оставляла след с ясно обрисованными пальцами, другая грузно отпечатывала подметку. Тони знал, что это неправда, что он не может видеть Ристю. Он вовсе не был безумен, он ясно все понимал. Но Ристя шел за ним средь бела дня. Бабушка Тони говорила, что оборотню нет покоя в земле, земля не терпит его. Но здесь дело было не в оборотне.
Курт шел, заложив руки за спину, как на прогулке. Он был связан, но походка его не изменилась. Словно он направлялся к девушкам. И лицо его по-прежнему было лишено всякого выражения. Он подозревал, что уцелеет? Что его выведут из ряда так же, как он тогда вывел Тони?..
«Смотри, как расползаются облака… Словно тают», — снова услышал Тони Ристю.
Тони не мог понять, почему Ристя не упрекает его, не грозит ему. Ристя говорил только о себе, как будто был один. И не угрожал Тони, как тогда, ночью, нет.
Пришел час искупить свою ошибку. Курт уже не входил в число людей. Чешское село преследовало Тони запахом сожженного тряпья.
«Да, но тебя он спас…»
«Как он меня спас?»
«Он попросил у тебя сигарету и сказал: «Ну иди же…» Он и тогда остался тебе другом».
«Из-за него погибли остальные… А это село?»
«Да, но тебя он не тронул».
По затылку и по лбу Тони струился пот. Рубашка на спине намокла.
«Он человек…»
«Если бы он был человеком, не случилось бы того, что случилось».
«Он спас тебя… Ему приказали, румыны повернули оружие… Это была уже не история с привидением».
«Он играл с ними в футбол, он мог их отпустить».
«Чтобы его расстреляли свои же? Приказ…»
Ристя начал петь — гнусаво, как поп. Не он говорил с Тони. Он только иногда появлялся, грызя подсолнухи. Теперь он засунул за ухо красный мак.
«Красивый я?»
Было жарко, очень жарко.
«Не человека я расстреляю. Человека все равно не существует».
«Он спас тебя…»
«Он выдал незаполненный чек».
«Подумай, Тони».
«Все ясно, ясно. Фашизм нельзя простить. Он фашист, посмотри в его глаза… Посмотри на село…»
«Ты расстреляешь человека…»
«Фашиста, не человека. Подумай о Ристе».
Константинеску тоже был в составе взвода. Что он скажет, если Тони не выстрелит? Скажет, что он предал Ристю и остальных еще тогда, на складе. «Почему Курт отпустил его?» — спросит теперь Константинеску и будет иметь на это право.
Но Константинеску спокойно шел, ни в чем его не подозревая. Он уже давно узнал, каким образом уцелел Тони, и не задавался никакими вопросами. Он не испытывал никаких сомнений относительно Курта. Курт был фашист, как всякий другой, быть может более дружески настроенный, если можно назвать дружбой его отношение к Ристе и к тем, с кем он играл в футбол. Ему и в голову не приходило, что Тони мог бы теперь вести себя с Куртом иначе, чем вел бы себя он, Константинеску, будь он на его месте.
Тони опять взглянул на Курта. Незаметно было, чтоб он трусил. Сейчас его безразличие означало уверенность: очевидно, он был убежден, что останется жив и что все это только фарс.