— Не трогай его! — крикнул Пэуникэ, подходя к могиле. — Отпускайте веревки!
— А ты чего суешься? — остановил его Костайке.
— Спятил ты? — удивился Пэуникэ.
— Спятил или нет, а поступаю по-своему. Найдешь просто так, у колодца, двадцать четвериков хлеба? Ты же слышал, ничего он старику не сделает. Кто его знает, зачем ему это понадобилось? Отнесет к себе домой, а потом похоронит, с поминками, с музыкантами. Что ж тут такого, если покойник постоит еще денек? Правильно, жена?
Но жена не отвечала. Истощенная голодом, похожая на раздавленную пиявку, она плакала без слез, глаза ее были сухи.
— Ну? — спросил Кэмуй, стоявший, расставив ноги, на куче земли возле могилы.
— Ха? — вопросительно произнес он, закуривая сигарету и бросив спичку в яму.
— Все? — Он глубоко затянулся и так насупился, что поп всецело занялся угольками в кадиле.
— Двадцать четвериков! — прогремел голос Кэмуя над этими тремя десятками голов. — Значит, несите его ко мне во двор. Кто принесет — поест вволю и не уйдет, не выпив.
— Эй, куда вы? — изумился Ион Большой, но люди уже подняли гроб на плечи.
Никто не слушал Иона, и тогда он тоже затесался в толпу, чтоб хоть помочь нести покойника в село. Поп молчал и, не видя ничего, кроме мухи, пошел за акации, избегая чьих-либо вопросов. Пэуникэ пнул ногой ком земли, взял кларнет под мышку и пошел, пошатываясь, в поле. У него не было охоты идти в село.
— Костайке, — Кэмуй отвел зятя покойника в сторону, — не дам я тебе двадцать четвериков, дам десять.
— Ладно, пусть десять, — потупившись, согласился тот.
Но, придя домой, Кэмуй дал ему только пять.
Над полем Пэуникэ всходила луна: сперва показалась полоска, затем половина, наконец вся — улыбающаяся, красная.
— Стыдно тебе? — спросил ее Пэуникэ.
Луна молчала. Она немножко побелела, но все еще румяная, стыдливая, тихо поднималась над полем и подходила ближе к Пэуникэ. Земля была теплая, точно вынутый из печи хлеб. Пэуникэ не взял с собой ничего, кроме дубины и рваной полосатой дерюжки. Лошадь наелась — вернее, стояла, понуро повесив голову. Пэуникэ пригнал лошадь в поле потому, что в селе все равно делать было нечего, и он пришел с лошадью сюда не для того, чтобы ее кормить, — какой уж тут корм: трава вся выгорела, да и выгоревшей больше нет. Пэуникэ пришел по привычке. И еще для того, чтобы не отучать лошадь выходить в ночное. Румяная луна улыбалась все ближе. Пэуникэ закрыл глаза и сквозь веки увидел ее — ярко-желтую, огромную, необъятную. Он открыл глаза, и ему показалось, что она совсем близко, пожалуй, он достал бы до нее дубинкой, а может, и не достал бы. Она вся кругом окуталась в бескрайнюю синеву.
— Сказала, что придешь, — смеясь, обратился Пэуникэ к луне, — и пришла. — Он опять закрыл глаза, и ему почудилось, будто луна — это не луна, будто на самом деле это Зорина — розовая, улыбающаяся, стыдливая, завернувшаяся в подвенечную фату, голубую, большую, как небо, бесконечную. Зорина парила в воздухе, как луна, и говорила, что она далеко и высоко в небе, но она была близко, где-то совсем близко, окутанная синевой.
— Ты вышла замуж, Зорина?
— Я не вышла, тебе так кажется.
— А почему ты живешь в доме Кэмуя?
— Так захотела мать.
— А зачем ты справляла свадьбу с ним?
— Так было предназначено.
— Значит, ты замужем, Зорина!
— Я девушка, Пэуникэ, я не выходила замуж. Не слушай, что говорят в селе.
— Ты не дождалась меня, Зорина, зря ты плакала, как дура, когда я уезжал…
— Я ждала тебя, видишь — я рядом с тобой!
— Рядом со мной, а утром окажешься в постели Кэмуя, он тебе законный муж.
— Что там закон! Я твоя жена, я пришла к тебе, хочу стать твоей новобрачной, хочу, чтоб в эту ночь была наша свадьба.
— Ступай в село, Зорина, а то подумают люди, будто ты из-за меня ненавидишь Кэмуя.
— Не из-за тебя.
— Пусть не думают люди, что я разбил твою семью.
— Не ты разобьешь мою семью.
— Пусть не подумают, будто из-за тебя не уживаюсь с ним. Иди, Зорина, раз уж ты вышла за него, ступай к нему.
— Не пойду, не будь глупцом! Я хочу стать твоей женой, вот так, завернувшись в голубую фату.
Пэуникэ открыл глаза и смотрел на луну и небо — синее, широкое, огромное, тянущееся за его полем бог весть в какую даль. Лежа и глядя вверх, в небо, он заметил высокую тень, которая перешагнула через него и остановилась так, что ее голова пришлась у его ног. Его бросило в жар и в холод, он ужаснулся тени и в то же время затрепетал от радости.
— Ты? — спросил он, не глядя на тень.