Ему не ответили, но он чувствовал, что это не может быть никто другой. Он слышал ее жаркое дыхание, угадывал черные, прикованные к нему глаза, длинные, до бедер, косы, угадывал ее всю, представлял ее себе, но не глядел.
— Ты пришла? — тихо сказал он, глядя на луну и на небо, похожее на голубую фату.
Тень не ответила. Она стала меньше, передвинулась от его ног к груди. Потом он уже больше не видел ее, не видел ничего, даже луны, ощутил лишь ее губы на своих губах.
Она прижала его к себе, точно ребенка, положила спиной на свои колени, качала его на коленях, охватила его грудь. Они обнялись и покатились по горячей, жесткой земле. Потом она перестала катиться, как безумная, по железной, покрытой сухим конским навозом земле, остановилась и ждала. Пэуникэ оторопел, он почувствовал себя бессильным, одеревеневшим, его бил озноб. В испуге он стукнулся лбом оземь и стал злобно хлестать ее по лицу, пока у него не заболели ладони. Потом вскочил и побежал по своему полю. А она, плача, ушла в село.
Пэуникэ сел на дерюжку и осмотрел свое тело. И снова ужаснулся: он был изнуренный, тощий — прямо вяленый угорь. Что он мог сказать ей? Сказать было нечего, он испытывал стыд, любой застыдился бы… «Всему виной голод», — подумал он. Румяная луна глядела на него с середины неба. Пэуникэ натянул на себя дерюжку, стыдясь, что луна видит его.
Солнце было круглое и горячее, как только что испеченная лепешка. Бледная как смерть засуха разгуливала по двору. Разжигая под колпаком летней печи огонь, бабка Севастица осеняла себя крестом — просила бога, чтоб миновала засуха, чтоб не сгорела земля. Жена Окешела металась в доме, на рогоже, не находила себе покоя, стонала и молила о смерти, лишь бы избавиться от мучений, молила тихо, чтоб не услышали муж и дети. Окешел продал погон земли Кэмую и позвал бабку Севастицу приготовить детям малай. Куда бы ни приходила бабка, она повсюду рассказывала, что приедут на конях архангелы спалить весь божий свет. В руках у них будут длинные свечи, и они зажгут их от солнца. Бабке было лет восемьдесят, она была тощая, черная, согнувшаяся в три погибели, но двигалась быстро, и многие считали ее колдуньей. Она говорила, будто засуха приходит в образе растрепанной девушки с белым как мел лицом. Ночью засуха бродит по полю, дунет на жнивье — и оно увядает. Ночью должно быть прохладнее, но прохлады нет, эта растрепанная девушка вдыхает ее, а потом дышит жаром, сушит траву, и сорняки, и листья. А днем она гуляет по селу, бледная как смерть, сушит землю и души, стучится в ворота и входит во дворы; в какой дом войдет, там кто-нибудь умирает. Она вошла в дом Окешела, никто ее не заметил, потому что она невидима. А теперь его жена хворает, и уже не придется ей слушать музыкантов на свадьбах ее детей. Не осталось у ней в лице ни кровинки, зачахла она, бледная как смерть засуха наложила печать на ее щеки, спать этой женщине не в постели, а на кладбище, конец ей. Но Севастица не высказала Окешелу своих мыслей: не хотела огорчать его. Она разожгла огонь и беседовала с детьми, которые глаз не сводили с пылавшего огня и с жидкого кукурузного теста, подходившего в квашне. Уже несколько дней дети не ели ничего, кроме конского щавеля, похлебки из виноградных листьев и ягод шелковицы. Их совсем замучил понос. Они забыли, когда в последний раз пробовали мамалыгу, темные скулы их походили на опухоли по бокам тонкого, как лезвие ножа, носа, а глаза глубоко ввалились. Зорина, жена Кэмуя, увидела их и не отставала от Окешела, пока не уговорила его продать погон земли возле Линтицы.
— Чем детей своих голодом уморить, лучше подпишись-ка вот здесь, — сказала ему Зорина, принеся толстую тетрадь в зеленой обложке, куда она записывала все сделанные покупки.
Окешел сперва заартачился, но потом подумал, что все без исключения продали по клочку земли, и подписался, однако дал клятву, что больше не продаст ничего.
— Подите поиграйте, — сказала бабка не отходившим от нее ребятам. — Окешел, вели им уйти, да и сам иди с ними, уведи их отсюда, пока не поспеет малай.
Окешел прикрикнул на детей, и они вскарабкались на шелковицу утолять голод ягодами. Окешел тоже влез на дерево поесть ягод, он и сам был голоден. Ветви раскачивались, черные, сморщенные ягоды падали. Азор, пес величиной с теленка, отошел от изгороди и принялся за ягоды.
— Пошел ты! — крикнул с шелковицы Окешел, но собака не ушла и продолжала жадно глотать ягоды, ворча и остерегаясь, как бы ее кто не ударил.
— Слезайте-ка вниз и отгоните собаку, она жрет ягоды! — крикнул Окешел детям, но они притворились, будто не слышат, и вскарабкались повыше.