Гана Караджичева лишь по рассказам знала о богатстве своей семьи да немного помнила его со времен деда Абрама. Она знает только, что самая старшая сестра, Этелька, получила в приданое двести тысяч довоенных крон, и Балинка столько же, так что ей удалось выйти за мукачевского торговца овчинами. Ганеле, самой младшей, ничего не досталось… А когда-то Шафары были очень богаты, и дед был знатным из знатных: не кто-нибудь — Абрам Шафар из Поляны! Бывало, в Будапеште он пил с графом Полудёем, Палфи и Берчени дорогие ликеры (не вино, нет, боже сохрани, этого нельзя, над вином христиане творят свое церковное колдовство{244}), играл с ними в карты на дукаты. Но во что превратились теперь корчма и лавка, которую можно всю унести за плечами в три приема… Во что превратился этот большой дом с обветшалыми хозяйственными постройками, с полуразрушенной галереей, щелястым полом, в котором при каждом неосторожном шаге так и хлопают доски? Можно ли сравнивать с тем, как все это выглядело в дедовские времена? Деду Абраму принадлежала чуть не половина всей полянской земли, больше половины урбариальных лесов;{245} у него была каменоломня, семь русинских хат и все три мельницы, что стоят на реке и на ручье. Ах, мельницы, чудесные маленькие мельницы, которых Гана Караджичева никогда не забудет, даже если проживет сто лет. На каждой из них была толчея, деревянные песты стучали по шерсти удивительно ритмично, и стук этот был слышен лишь в ночной тишине. Удивительная ночная песня, которую не услышишь больше нигде на свете. Мельницы баюкали маленькую девочку Ганеле, вторили мечтам юной Ганеле, и ритм смягчаемых шерстью ударов, несшихся от мельницы к мельнице, конечно, стал бы ритмом ее жизни, если б полянская ночная песня не оборвалась так внезапно и навсегда.
Дед Абрам был богат не только этим. Он арендовал у князя полонину в горах и выгодно сдавал ее отдельными участками под пашню русинам. По хатам и на зимовках далеко в горах держал он свой скот, так как господь благословил плодовитостью стада его, и дед отдавал своих яловых коров на летнюю пастьбу и зимний откорм крестьянам, а те получали за это молоко и половину телят. И еще дед Абрам ссужал деньги — пятьдесят золотых из десяти процентов в день — дороже только в том случае, если русинам удавалось выгодно продать скот контрабандой и если речь шла о более крупном кредите лишь на несколько дней. Гана Караджичева как во сне, не то по рассказам, не то на основании виденного, припоминает таинственные денежные сделки в каморке за корчмой, шушуканье с крестьянами где-нибудь в углу лавки, строгий взгляд деда из-под взлохмаченных пучков бровей, и пальцы, медленно тянущиеся к кошелю с ремешком, когда-то бывшему красным. К более позднему времени относятся отчетливые воспоминания о ряде крестьянских телег со щебнем из дедовских каменоломен и людях, ждущих в корчме приказа: потому что все должники отрабатывали проценты, а иной раз и долг, конской тягой и собственными руками — либо в дедушкином хозяйстве, либо при мощении шоссе, починке лесных дорог и мостиков. Никто не мог состязаться с полянским Шафаром в уменье получать наряды на общественные работы. И что бы ни заработала деревня на рубке или сплаве леса — все это рано или поздно неизбежно оказывалось между другими банкнотами в дедушкином кошеле с ремешком или, звеня, скатывалось в одно из прямоугольных отверстий, когда-то вырезанных в прилавке и буфетной стойке, но со временем отшлифованных концами пальцев всей семьи до того, что они потеряли правильную форму.
Куда девать деньги, если они непрерывно текут в дом (не всегда рекою, — так спокойным ручьем, слава богу)? Если грязь большого двора всегда истоптана курами, гусями, утками и стаями индюшек, если мука — с собственных мельниц, овощи и фрукты — собственных садов и огородов, молоко и мясо — от собственных многочисленных стад; если сундуки полны белья и посуды, а серебряные подсвечники для субботних торжеств унаследованы еще от предков? И если даже на сапоги потрачен только кусок кожи из своей лавки, а за работу ничего не отдано, потому что старый Лейзер Абрамович тоже выплачивает проценты шитьем? Удивительно ли, что семейное богатство день ото дня растет?
Биограф наместника Эдмонда Эгана{246}, этого бича божьего и губителя еврейского благополучия в тех краях, Барта{247}, видимо, не интересуется ни участниками, ни ареной событий, о которых ведет речь, — он не уделяет им никакого внимания. Но все это произошло в Поляне, и героем был Абрам Шафар. Он был тогда в зрелых летах. Когда страшный наместник с небольшим отрядом охотников проезжал по деревне, Абрам Шафар вышел из дома ему навстречу. Вместе с тремя младшими дочерями, — очень красивыми девушками в белых муслиновых платьях, со сборчатыми воланами на юбках, шарфами у пояса — красным у одной, белым у другой, зеленым у третьей, — Абрам Шафар отважился встать посреди дороги и остановить коляску охотников, низко кланяясь и протягивая руки вперед. Самая младшая дочь поднесла могущественному господину серебряный поднос, на котором стояли три чарки водки — красная, белая и зеленая, — тоже символизировавшие венгерское трехцветие, и когда наместник, которому трудно было отклонить угощение, поднесенное в таком патриотическом виде и такой красивой девушкой, пригубил одну за другой все три рюмки, — Абрам Шафар выступил вперед.