Отстаиваешь ли перед матерью свое право пуститься в широкий мир, составляешь ли мысленно просительное письмо к сестре и в который уж раз обдумываешь маленькие хитрости, чтобы добиться разрешения, — без этого не обойтись, разве что в сказках, — а желтые листья яблони все падают и падают в прозрачном воздухе, опускаясь в мыльную пену под твоими пальцами. Может, все это одни фантазии только для утешения собственного сердца?..
Ночью, лежа в постели, родители долго говорили о Ганеле, было много убедительных доводов за то, чтоб ей не ехать, — и тот, что отец с матерью останутся одни, — при этом мамочка заплакала, — не был самым главным, ибо таков уж удел родителей — стареть и оставаться одним. Но, с другой стороны, ведь зимой Ганеле исполнится двадцать один год! И найдет ли ей Этелька или Балинка мужа, когда теперь каждый гонится только за деньгами? А что сестры могут ей дать? Может, дадут приданое, но — бог знает! И она выйдет замуж здесь? За Шлойме Каца? Фи!
В конце концов папа нашел выход, как раз по своему характеру, ни то ни се: в Моравскую Остраву — да, в Палестину — нет. Такое решение успокаивало и тревогу матери: может быть, Ганеле подвернется кто-нибудь в Остраве!
Утром Иосиф Шафар сказал дочери:
— Мы с мамой говорили вчера о тебе. Я ничего не обещаю, но в Моравскую Остраву мы тебя, вероятно, пустим, это будет зависеть еще от того, кто с тобой туда поедет и с кем ты там будешь жить.
Да, Ганеле это понимала.
— Но в одном ты должна мне поклясться, — строго сказал отец, — что поступишь на работу к еврею, будешь праздновать субботу и в рот не возьмешь трефного{274}.
Клятвы он не ждал. Это было просто оправданием отца, отвечающего за свою дочь перед судом господним.
Вторым, кто мог больше всего рассчитывать, что его пошлют в гахшару, был, конечно не Эйзигович, а Шлойме Кац, усердный и добросовестный секретарь организации. Ганеле прекрасно понимала, что если она во время следующего собрания выйдет во двор и встанет в темноте возле поленницы, то через минуту появится Шлойме.
— Ганеле! — Он взял ее за руку. — Почему ты тогда рассердилась на меня?
— Ты же знаешь, Шлоймечек, что так нельзя целоваться, как ты меня целовал. — Она погладила его по щеке. — Но теперь о другом: кто из девушек поедет?
— Еще неизвестно.
— А я бы не могла?
— Ты, Ганеле? — радостно воскликнул он и задумался. — Думаю, что если б я поговорил кое с кем, может и могла бы. — Но вдруг он понял, что ее слова — это ответ на его вчерашний вопрос. Его охватила огромная радость. Он страстно обнял девушку, впился в нее взглядом. Ганеле увидела — в его глазах заплясали огоньки.
— Ганеле! Я так счастлив! Ты меня поняла? Не забыла обо мне? — прерывающимся голосом воскликнул он. Искры в его глазах вспыхнули пламенем, засверкали. — Со мной?! Со мной!
Он целовал Ганеле как безумный, как пробовал целовать накануне. Она почти не защищалась.
— Об этом я и хотела поговорить с тобой, Шлойме, — сказала Ганеле, высвободившись, наконец, из его объятий. Она стояла вся красная, опустив глаза и поставив ногу на полено.
— Знаешь, Шлойме… у меня к тебе просьба. Видишь, в чем дело: если поедешь ты, родители меня не пустят… Послушай, Шлойме, не согласишься ли ты поехать в следующий раз?
Он ожидал совсем другого. Он был поражен.
— Я бы ждала тебя там…
Он молча смотрел в землю, обдумывая ее слова, наморщив лоб. Потом, вдруг решившись, взял девушку за обе руки.
— Ты любишь меня, Ганеле?
— Почему же мне не любить тебя, Шлойме?
— Нет, — сказал он, обнимая ее. — Скажи искренно.
— Я очень люблю тебя, Шлойме.
И она поцеловала его в щеку.
— Я сделаю для тебя все на свете, Ганеле.
Собрание поручило Шлойме снова написать в Прагу. Многое нужно было узнать; еще многое оставалось неясным. Когда дело идет о всей жизни — нельзя действовать легкомысленно.
— Как только придет ответ, выбор будет сделан, — объявил председатель Лейб Абрамович.
Сколько волнений!
Кто будут те двое? Вы, слушавшие своего председателя в такой тишине, что было слышно, как жена Абрамовича делает стежки иголкой с ниткой, латая детские штаны, используйте эти несколько дней, агитируйте, уговаривайте, просите, обещайте, угрожайте, подрывайте авторитеты, создавайте группы, разоблачайте злоупотребления, обучайтесь азбуке внутрипартийной политики: речь идет о всей жизни!