Это было неожиданно.
— Хорошо, — робко ответила она, не успев обдумать ответ.
— Вы очень милы. Спасибо. А теперь давайте поговорим о Подкарпатской Руси.
— Лучше об Остраве. — Она не хотела думать о Поляне. — А там не будет трефного? — вдруг спохватилась она.
— Ах, вот что! — засмеялся он. — Мы спросим что-нибудь кошерное и скажем, чтобы нам не давали к мясным блюдам молочных приборов{281}.
Он привел ее в ресторан, посещавшийся коммивояжерами, канцелярскими и заводскими служащими. К оконному стеклу было приклеено отпечатанное на гектографе меню. Ганеле увидела большую застекленную буфетную стойку с закусками, вазочки с искусственными цветами на столах, люстры, швейцара, помогающего господам снимать пальто, и вспомнила, что под плащом на ней блузка, которая хороша только для Поляны.
— Я сюда не пойду…
Он шутил, объяснял, настаивал, но она заупрямилась.
— Куда же вы ходите обычно?
— В молочную.
Они пошли в молочную. Сидя возле нее, он терпеливо жевал яблочные слойки и трубочки с кремом, пил молоко. Все время что-то рассказывал, не сводя с нее глаз, расспрашивал ее о Поляне, о гахшаре, о том, что она видела в Остраве за эти два месяца. Потом опять угощал ее, и они опять смеялись. Ганеле смотрела на круглые часы в молочной, удивляясь, как быстро бегут минуты.
Расплачиваясь, он взял пальцами десятикронную монету: «Санже пасе чары муры фук», — щелкнул пальцами — и монета исчезла. Потом положил ее на левую ладонь, сжал кулак: «Ук, мук, фук», — и в левой руке пусто, а монета оказалась в правой.
— Путешественник должен все уметь!
И он залился вместе с ней звучным, мальчишеским смехом.
Почему у них дома никто никогда не смеется?
Они сидели в молочной до самого конца перерыва, а потом вместе рысцой побежали на фабрику, тоже смеясь.
Так началось. Ганеле помнит каждое сказанное тогда слово.
«…за измену, за преступную связь с главными врагами иудейства, за грубое нарушение дисциплины и безнравственный образ жизни Гана Шафар исключается из кедмы. Настоящее решение будет сообщено местной организации».
Так на одном собрании, посвященном критике, закончил свою обвинительную речь председатель гахшары. Юноши приняли это спокойно, как единственно возможный логический вывод, девушки бурно аплодировали, а Сельма Странская крикнула: «Браво!»
Ганеле никогда не любила собраний, посвящавшихся критике. К счастью, на этом собрании ее не было.
— Так-то так, — сказал секретарь кедмы, — но извольте сообщить об этом местной организации, когда она ни в какой организации не состоит!
— Как не состоит? Кто же ее сюда послал? — строго спросил председатель.
— Им четыре раза писали из центра, но они не отвечают: мы письма словно на ветер бросаем. Вступительные марки не оплатили и не думают их возвращать, членские книжки тоже не оплачивают и не возвращают, денег из копилок не присылают, и самих копилок — тоже нет! Хоть бы какая-нибудь польза от них! С паршивой овцы хоть шерсти клок!
Пепик Таусик засмеялся:
— О полянской организации даже два раза в журнале писали. Сначала предупреждали ее, а потом исключили… Погодите гоготать! У меня есть еще кое-что: Гане Шафар сегодня письмо пришло. Переслать ей по новому адресу?
— Нет! — крикнул председатель. — Отправить обратно!
— Идет. Значит, Поляна, Шлойме Кацу.
Ганеле больше не жила в кедме и не пришивала ремней к мешкам на фабрике «Рубичек и Лебл». Она работала теперь в редакции «Вольного мыслителя»{282} и жила в славной комнатке, которую снимала за тридцать крон в неделю.
Все произошло очень быстро. Однажды она не вернулась в кедму, а на другой день господин Караджич послал рассыльного из большого склада эмалированной посуды, где он был агентом, за Ганелиным чемоданчиком — и дело с концом! И в редакцию устроил ее тоже господин Караджич. Он был секретарем «Вольной мысли», председателем «Общества сторонников кремации» и членом редакционной коллегии двухнедельника «Вольный мыслитель». И Ганеле, вместе с пожилым господином по фамилии Пшеничка, чья длинная трубка причиняла ей немало беспокойства, стала работником общей канцелярии этих трех организаций.
Спору нет, прыжок, сделанный Ганеле, был огромен: Поляна — кедма — «Вольный мыслитель». И все это за какие-нибудь десять недель… Куда же больше?
Как?.. Стало быть, гои сжигают своих покойников? Бросьте шутить! Кидают прямо в печь? Что?.. И евреи тоже?
Как же так? Неужели так и кидают? Что же здесь, в Остраве, вовсе нет евреев? Или евреи — только в Поляне да еще кое-какие в Кошицах, а больше нигде нет? Так, что ли? Ну, что это за евреи, которые не знают своего языка, говорят между собой по-гойски, по-гойски одеваются, не празднуют субботы, едят трефное, не молятся и не делают ничего, что полагается правоверному еврею? Даже дают себя сжигать? В печи?