— Ну, пошли, — сказала она, когда солнце склонилось к Градчанам.
— Уже домой ужинать? — с огорчением спросила Анна.
— Ничего подобного! В крайнем случае не поужинаешь сегодня, если твоя старуха тебе ничего не оставит…
Девушки не спеша спустились в город и направились к Народному дому на Гибернской улице. Там сегодня общество «Карл Маркс»{122} устраивало вечер, на котором Маня назначила свидание своему дружку жестянщику Богоушу.
Уже смеркалось, когда девушки подошли к дому. Они миновали монументальные ворота в стиле барокко, такие огромные, что в них помещалась лавчонка парикмахера и табачный киоск, и очутились на первом дворе Народного дома. Потом через Новый проезд они прошли во второй двор. В садовом павильоне уже горел свет. Второй двор, немощеный и поросший чахлыми вязами, по старой памяти все еще называли садом. Народный дом когда-то был дворцом князей Виндишгрец и графов Кинских, потом вокруг этого здания в стиле барокко были построены четырехэтажные корпуса, где разместились типография и конторы. Деревья на дворе, окруженном кирпичной стеной, сохранились еще с тех пор. Садовый павильон, уже светившийся в сумерках, когда-то, очевидно, был барской оранжереей. Фанерная крыша павильона упиралась в брандмауер высокого жилого дома, служивший задней стеной павильона, а передняя стена была вся стеклянная, из оранжерейных рам. Сейчас павильон сиял огнями, словно фонарь, и все, что происходило в нем, было видно как на ладони.
В голубом табачном дыму, за круглыми столиками с клетчатыми скатертями, в тесноте, сидело человек триста, среди них много таких же девушек, как Маня и Анна. Анна увидела все это, едва они вошли в сад, и сердце у нее встрепенулось в предвкушении чего-то нового, что она узнает сегодня. Она не ошиблась: садовый павильон Народного дома сыграл решающую роль в ее судьбе.
У дверей Маню встретил жестянщик Богоуш, веселый кудрявый парень с крупными зубами.
— Здорово, Манечка! — сказал он, пожимая им руки. — Так это та Анна, что работает у Рубешей? О ней ты мне и рассказывала?
— Она самая, наша недотепушка!
Богоуш приставил к столику еще два стула, и девушки оказались в компании рабочих и работниц. Стол был заставлен кружками пива без пены, зеленоватыми бутылками содовой воды и переполненными пепельницами.
В зале была маленькая сцена для любительских спектаклей, на ней выступали парни и девушки, — они поодиночке и группами декламировали стихи, пели песни; играл самодеятельный оркестр. Музыка и пение понравились Анне, декламацию она поняла плохо.
Рядом с Анной сидел молодой металлист. Когда музыка смолкла и в зале раздались рукоплескания, он обратился к ней:
— А ты здесь впервые, товарищ?
Обращение на «ты» и слово «товарищ» смутили Анну, она покраснела. Но Маня выручила подружку, сообщив ее соседу, что Анна уроженка Пелгржимовского края и в Праге недавно: служит она у Рубешей, и хозяйка у нее — хитрая бестия, никуда не пускает свою прислугу. Разговор завязался. Собеседник Анны знал Пелгржимов, он ездил туда на профсоюзные собрания, побывал в родной деревне Анны и, кажется, видел даже домик, который она ему только что описывала. Смутившаяся вначале Анна оживилась. Она очень обрадовалась этому разговору — ей было приятно вспомнить мать, сестер, отца и родной домик с крышей, залатанной рекламной жестянкой с изображением голубки. Собеседник Анны знал и Рубеша. «Это один из самых бессовестных эксплуататоров во всей Праге», — сказал он. Анна впервые услышала слово «эксплуататор», оно ей понравилось и показалось интересным.
Тем временем на сцену вышла группа молодежи, и началась хоровая декламация каких-то стихов, в которых часто повторялись слова «массы», «сила», «миллионы», «поступь» и «раз, два, левой, левой, левой». И вправду, эти стихи напоминали о поступи многих тысяч людей на Вацлавской площади. Когда замолкли бурные аплодисменты, собеседник Анны снова заговорил о Рубеше и рассказал о недавно происшедшей у него крупной забастовке рабочих.
Рядом сидела Маня, ее полусжатая рука лежала на скатерти, где стояли пивные кружки. Богоуш прикрыл ее своей ладонью, такой громадной, что Манина рука совсем исчезла под ней. Оба счастливо улыбались, девушка заметно похорошела, взгляд ее темных глаз был необыкновенно мягок; от обычно колючей Мани не осталось и следа.
Оркестр играл бодрый марш.
— Это «Марсельеза», французская революционная песня, — объяснил Анне ее собеседник.