— Товарищи, нас обманули! — говорил Тоник. — Республика создана нашими руками! Мы сражались за нее в иностранных войсках, убегали в горы, организовывали мятежи в армии, вели подрывную работу в тылу. Мы воевали, умирали и голодали, а буржуи тем временем уклонялись от военной службы, богатели на спекуляциях, заставляли наших жен отдавать последнюю сорочку за миску картошки. А кто сейчас правит республикой? Они! Мы как были, так и остались рабами. Что изменилось? Взгляните на свои руки, кузнецы! Разве они мягче, чем были при австрийской монархии? Разве меньше хлопковой пыли в ваших легких, текстильщики? Разве у вас, землекопы, меньше согнуты спины? Разве меньше на улицах нищих? Меньше бедняков умирает от чахотки? Взгляните на своих детей, жены рабочих! Разве они не так истощены, как прежде?
— На Пршикопах гуляет много сытых детей! — крикнул полный ненависти женский голос из глубины зала.
— Нам сулили молочные реки и кисельные берега, — с силой продолжал Тоник. — Не выполнять обещания умели и монархи. В те времена такой посул назывался императорским рескриптом{131}, нынче он зовется Вашингтонской декларацией{132}. А где же обещанное обобществление шахт и тяжелой промышленности?
— Нас обманули! — раздался резкий возглас в притихшем зале.
Это был голос секретаря Союза малоземельных крестьян, тощего, жилистого, горбоносого человека. Его темные глаза вспыхнули.
Великан-каменщик, чье лицо было словно вытесано из камня, положил кулак на стол и медленно сказал:
— Они хотели усыпить нас и выиграть время, а потом навести в республике свои порядки.
— Где обещанный раздел помещичьей земли? Где конфискация имущества спекулянтов? — Тоник метал в зал короткие фразы, словно зажигательные снаряды. — Где отделение церкви от государства?
В аудитории послышался смех.
— Табор — наша программа!{133} — воскликнул кто-то, и смех усилился.
— На той неделе… — закричала какая-то женщина, но в общем шуме ее не было слышно, и она выждала несколько секунд. — На той неделе в Вышеграде арестовали одного банковского рассыльного за то, что он не снял шапки, увидев священника с дарами!
От смеха снова дрогнули стеклянные стены зала.
— А где замена регулярной армии милицией? — продолжал Тоник. — Правительство с каждым месяцем увеличивает армию. Для чего? В прошлом году мы это узнали: для того, чтобы наши солдаты стали наймитами мирового капитала и утопили в крови венгерскую революцию! Для того, чтобы они убивали венгерских пролетариев, которые добиваются человеческих условий жизни!
— Позор! Позор! — загремело в зале. В этих возгласах были негодование и чувство стыда. — Как это могло произойти?! Почему мы позволили обмануть себя? Наши рабочие организации тоже пошли на это палаческое дело!
В зале словно грянул динамитный взрыв:
— Позор, позор!
— Да, товарищи, позор! — воскликнул Тоник. — Несмываемый позор тем, кто приказал армии, созданной революцией, задушить революцию в Венгрии, кто пытался задушить и русскую революцию. Несмываемый позор тем нашим вожакам, кто согласился на это, кто послал отряды наших спортсменов в Словакию{134}.
Тоник замолчал в волнении. Зал тоже молчал: оратор коснулся больного места. Стояла угрюмая тишина, лишь некоторые хмуро говорили: «Да, это так». Никто не отваживался сказать большего, потому что каждый знал, что стоит произнести страшное слово «измена», и живому телу партии будет нанесен тяжелый удар. Этого боялись все. И только секретарь Союза малоземельных крестьян обвел собравшихся ястребиным взглядом, поднялся с места, показал пальцем на стол, за которым сидели депутаты, и крикнул:
— Это ваших рук дело!
Присутствующие содрогнулись.
— …Нас обманули! — продолжал Тоник, стараясь снова привлечь внимание зала. — Мы обмануты всеми. Нам твердят: «Потерпите!» Мы слышали это в течение четырех лет войны. До каких еще пор ждать! Я вам сейчас скажу. До тех пор, пока буржуазия окрепнет экономически и возьмет в свои руки армию и полицию. Тогда капиталисты схватят нас за глотку и скажут: «Хватит с вас, рабочие! Хватит этой игры в демократию и свободу. Заработки снижаем, восьмичасовой день отменяем! Теперь попляшете под нашу дудку!»
Анна гордилась своим милым. Вот он стоит, с раскрасневшимся лицом, вбирая своими стальными глазами взгляды всего зала, вбирая гнев, боль и чаяния этих людей, и, претворив эти чувства в слова, согретые кровью своего сердца, возвращает их толпе.