В комнате Ольга сидела возле расправленной постели. Она сидела на игрушечном Мишкином стуле — нелепо и неестественно поднимались колени, упавшие руки касались пола, и была на лице отчаянная потерянность и усталость. Видимо, она совсем собралась лечь — даже халат расстегнула — но, наткнувшись на белизну широкой супружеской кровати, только теперь по-настоящему увидела будничную, неумолимую сущность случившегося. Теперь все порознь, теперь не соединит их и это белое, рассеченное синею тенью пространство.
Он увидел смуглые, сильные, высоко заголенные колени, ореховую позолоту налитых, помолодевших плеч и груди, розовый, бесстыдный теперь лифчик, который сам когда-то дарил к женскому дню, увидел забытую, родную наготу, теперь не его, невыносимо не его, и зажмурился, и если б был один, наверняка бы застонал. Нестерпимо, неизъяснимо больно — Василий сорвал со стола скатерку, швырнул Ольге:
— Закройся хоть! Не на пляже ведь!
Она вздрогнула, вскочила, запахнула халат.
— Тише. Мама не спит. Пожалуйста, тише.
Подстегнутый, возмущенный ее наготой, он яростно, сипло зашептал:
— Слушай, а вдруг у тебя ребенок? От него?! Вот и будет у Мишки брат. Как он называется-то? Сводный, сродный?
— Не надо. Нет. Какой же ты! — В шепоте ее была какая-то шелестящая торопливость, наверное, поэтому ему показалось, что она вскрикивает.
— Немазаный-сухой! А я сводный отец?! Мне что, я могу! Шея крепкая. Хочешь, его выкормлю, вынянчу?. Все грехи одним махом искуплю. Хочешь?
Она заплакала. Он отрезвел и с постороннею, усталою ясностью удивился: «Неужели это меня корежит и крутит сейчас, неужели это Ольга наплакаться не может? Зачем? Кому это надо? Уж больно не скупимся на боль. Не враги же мы, люди. Муж и жена. Малость попорченные — ну не вешаться же теперь?»
Он принес из кладовки тюфяк, расстелил на полу. Ольга уже лежала, отвернувшись к стене. Осторожно взял свою подушку, выключил свет. Устроился, растянулся на кочковатом тюфяке, пахнувшем пыльной, старой полынью, пучки которой висели по углам кладовки.
Лунные зайцы медленно, сонно гонялись друг за другом по стенам. Тишина, зыбкая, светлая, ночь совсем отделили, отодвинули от Василия недавнее разрушительное беспамятство. Лишь в теле оно еще отзывалось слабым ломотным гудом.
Заговорила Ольга:
— Не знаю. Не знаю, Вася. Так я тоже не думала… Он очень удивлялся мне. Какие у меня волосы, какие глаза, какие руки. Нет, нет, не комплимент — я бы сразу почувствовала. В самом деле удивлялся. Искренне. Прямо радовался, когда меня видел. Вместо «здравствуйте» все строчку есенинскую повторял: «Я красивых таких не видел…» Мне неловко было, стыдно даже — ну какая я красавица? Но вот он что-то высмотрел. Не знаю, как объяснить, но видно было, что не льстил, а верит в это, удивляется… Никто мне еще так не радовался, как он…
Опять стеснилось, жарко заболело сердце. «Молчи, молчи. Ничего тебе не надо знать. Ничего бы лучше не знать!»
13
То ли спал, то ли нет, скорее нет — голова не очистилась от сухой, давящей рези. Рано, до солнца, поднялась теща, стараясь не шуметь, ходила так, что гнулись половицы, уронила на кухне кастрюлю — Василий, не открывая глаз, слышал все это до последнего скрипа и дребезга.
Ольга вышла к ней, глухо, неразборчиво пошептались, вроде бы завсхлипывали. «Ну, принялись, на день-то не хватит». Он окунулся в секундное, легкое забытье, которым начинаются утренние сны, но, дернувшись, испугавшим, неизвестно чего, вынырнул, услышал Ольгин голос:
— Вася, пожалуйста, проводи маму.
Неторопливо сел, протер глаза, покашлял — неловко все же просыпаться под тещиным взглядом — уж она-то, наверное, как надеялась! Ночь сведет, помирит, все грехи покроет. Да вот не та ночь выпала.
— Что так быстро, Евдокия Семеновна? И не погостили толком.
— До гостей ли, Васенька! Дом бросила — соседке не успела наказать. Я бы и одна дошла, да ведь на вокзале не пробьешься. С утра пораньше куда-то всех несет.
Позавидовал, что через пару часов она войдет в старый тихий дом под черемухами. Почти от его крыльца поднимается к сосняку на увале мягкая луговина и синё втекает в приветливый, неглубокий распадочек. Кедровки покрикивают, дятлы стучат, сойки бесшумно просверкивают радужно-голубым пером.
— Встаю, встаю, Евдокия Семеновна. О чем речь.
Туманно-влажное утро, омыв голову, несколько утешило, смирило ее. «Что за трещину она вчера разглядела? Нормальная жизнь, как у людей, а может, и получше. Была нормальная. Гладкая и круглая, как яичко. Ну, где, в каком месте лопнуло-то? Убей, зарежь меня — не вижу. Видно, по-другому как-то надо думать. То ли сзади, то ли спереди на нее смотреть? То ли сверху? Трещина пока одна, да не трещина — разлом целый: семьи не стало. Ну, ладно. Предположим, ничего не было, ничего не случилось и не сломалось. Ольга вернулась, все у нас как прежде. Но трещина эта проклятая где-то есть. Мать честная, заумь какая-то! Подожди, не дергайся. Ведь если бы она не созналась, если бы промолчала, все равно это неладное-то было бы, было — вот в чем беда!