Совершенно верно, было бы. А теперь давай ищи трещину, шарь как следует, не торопясь. Живем, Мишку растим, дома мир да лад, на охоту езжу. Ольга в школе своей с ребятишками — чем не жизнь? Микронного зазора не нахожу, не то что трещины. Сбила меня Ольга Викторовна с панталыку — что исчезло, что сломалось? Душу за нее и за Мишку выложу! А куда ты ее выложишь? Кому она нужна? Ольге Викторовне, к примеру, не нужна. То ли колер не тот, то ли размер не подходящ. Тесная, жмет, так сказать. Чуть бы посвободнее да повместительнее. Ну уж какая есть! Другую не нажил. Раньше, значит, подходила, а теперь другую подавай. Безразмерную: тяни — не рвется. Нету у меня такой! И трещины нету. Не вижу, не нахожу. Пропади все пропадом! Почему же искать-то охота?! Прямо зуд какой-то! Где она? Хоть бы стык нащупать».
— Вася, Васенька! — Он так начал мерить, так забылся, что теща, хватая ртом, нездорово, сыро раскрасневшись, не поспевала за ним. — Не могу! Постоим. Ух! Так бежать, в Крестовке вперед автобуса будешь.
— Извините, Евдокия Семеновна. Это я спросонья шустрю. Давайте вон на лавочку. Что ж вы сразу-то меня не осадили? У-у, да с вас ручьями. Давайте, давайте посидим.
Потом потихоньку довел до трамвая, потихоньку довез до автостанции, открыл ей окно, достав из сумки алюминиевый пенальчик с валидолом. Стоял рядом, морщился, ругая себя, и виновато смотрел сверху на седую тещину голову.
На станции она отошла, одыбала, пока он стоял за билетами, купила в раннем буфете шоколадку Мишке, сходила умылась, погнала Василия домой — сама теперь доедет, не в Киев собралась. Но он подождал, усадил в автобус и было пошел — теща опустила стекло.
— Вася! — слезно, умоляюще посмотрела. — Ты уж будь мужиком. Держись. Поучи ее, что ли. Прибей малость, дуру такую. Господи, хоть бы не ездила она вовсе! Прости ты ее! Ради Мишки прости! По дурости, Вася, все по дурости — за дурость спроси, строго спроси. До последнего только не доводи…
— Ну, я побежал, Евдокия Семеновна. Счастливо доехать.
Утро переходило в день, поднимался ветерок, смягчаемый пока низовой росяной прохладцей. А через час-другой усилится, станет тоскливой, хлещущей жарой.
Василий возвращался пешком — некуда, незачем было торопиться. «Никогда, говорит, никто мне так не радовался, как он. Неправда же! Зачем же зря оговаривать? Будто я не радовался — прямо душа млела, деться не знал куда. Сказать только не мог. Как собака. Неужели не видела?
Конечно, тот гад калужский наловчился, насобачился слова говорить. Вот откуда такие берутся? Приехал, пристал, что же, не знал, что чужая жена? Скотина! «Я красивых таких не видел…» Делать нечего, дай с чужой жизнью поиграю.
А вдруг не видел? Вдруг всерьез? Приехал и ахнул: боже мой, где она жила-была? Почему я раньше-то ее не встретил?!»
Василий увидал Ольгу так, как никогда не видел. На срезе какого-то белого песчаного берега, одиноко, задумчиво идущую по тихой накатистой воде.
Волосы, плечи, золотистые руки, которые он знал наизусть, под теперешним его небывало пристальным взглядом превращались в недосягаемые, мучительно волнующие черты. «Что же, пес этот калужский в меня переселяется? — Василий крепко, с силой отер лицо. — Знал же, знаю, что лучше ее нет, не может быть. Как же я забыл? Как теперь вспомню? Как, как теперь буду?!»
Дома по комнатам уже бродил сонный, сладко припухший Мишка. Василий поднял его, зарыл задрожавшее, ослабшее лицо в Мишкину рубаху.
— Вчера ждал, ждал — нету. Сегодня нарочно проснулся — опять нету. Тебя почему дома-то никогда не бывает? — весело-сердито спрашивал Мишка, и пробивались в его голосе бабкины ноты.
— Ты не доспишь — как же. Вчера пятки щекотал — не проснулся, собаку знакомую позвал. Лаяла, лаяла — ты хоть бы хны.
— А куда она делась?
— Полаяла да ушла. Что, у нее дел, что ли, мало?
Рядом вздохнула Ольга. Василий, и не видя, понял, что она удерживает слезы.
— Давай, Мишка, бриться, мыться, умываться…
— Лицо или вообще?
— Вообще. Чтоб как чугунок начищенный звенел.
Они молчали, пока Мишка мылся: Ольга — на кухне, Василий — в комнате.