В Домодедове рвал и метал сырой январский ветер, аэродромные фонари, залепленные снегом, тускло и жалостливо помигивали, глядя на нас. «Шампанского не было. Приветственных речей тоже» — так однажды написал в своем очерке Саня. Ежась от чужого московского холода, кстати вспомнили эти слова. Здесь, думаю, уместно заметить, что при жизни Вампилова я звал его Саней и, дорожа естественностью изложения, не буду и в дальнейшем заменять эту товарищескую просторечность холодной точностью паспорта.
День, ночь путешествовали по московским гостиницам, но ни одна нас не приветила. Малость передохнули в зале ожидания Казанского вокзала и опять отправились по большому гостиничному кольцу. В «Украине» дежурная от нечего делать поинтересовалась, кто мы такие. «Литераторы, живущие на вокзале», — ответили мы. Видимо, у нее было представление о литераторах, как о людях денежных, и она предложила нам полулюкс.
Начались московские денечки. Какие-то призрачные, неуловимо безжалостные — видимо, приставка «полу», так дорого нам обходившаяся, роковой тенью сопровождала нас. Полулюкс, полусвет, полуголод, полуотказы, полуснег и полудождь. К тому же вскоре нечем стало платить за номер, и мы прятались от коридорных и дежурных — долг наш рос, как снежный ком. В конце концов мы из жильцов превратились в заложников. И вздохнули свободнее. Не надо уже было прятаться, проскальзывать — к добросовестным неплательщикам относились с сочувственно-бдительным вниманием: жалко вас, ребята, только, ради бога, не сбегите.
Но судьба отходчива, и, как встарь писали, ей было угодно повернуться к нам лучшей стороной. Писатель Борис Александрович Костюковский, бывший иркутянин, предложил жить у него на даче в Красной Пахре, где была картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. С грехом пополам рассчитавшись с гостиницей, мы не мешкая перебрались в Красную Пахру. В синий солнечный январский день.
Всегда буду благодарен Борису Александровичу Костюковскому за этот приют, за истинно сибирскую верность землячеству.
Жизнь наша в Красной Пахре осветилась знакомством с Александром Трифоновичем Твардовским. Мы видели его и разговаривали с ним почти каждый день. Было сто таких дней. Причудливо и странно, как сказал бы Александр Трифонович, но именно сто. Сто дней, так счастливо сошедших на начальную нашу, робкую тропу.
Позже, рассказывая в товарищеском кругу о встречах с Александром Трифоновичем, я часто слышал: «Запиши, пока не забыл. Заметки хоть сделай, на карандаш возьми». Я ничего не записывал ни в ту зиму, ни позже. Какою-то нездоровой расторопностью сквозило, в моем представлении, от подобных записей.
Но вот минуло десять лет. Не стало Александра Трифоновича, не стало и другого Александра — Вампилова. Теперь, пожалуй, необходимо припомнить те дни и вечера и низко поклониться им.
4
Январь сходил на нет, а из застывших, ноздревато-затвердевших сугробов поглядывал уже февраль. Но противился до последнего: аккуратно выстуживал ночное небо бледными, маленькими звездами, под утро еще постреливал, поскрипывал в сосняке возле дачи и днем нет-нет да похватывал за щеки. Неделю какую-то не додержался — повымели его начавшиеся метели.
Слышно было, как с сугроба под окном, неторопливо шелестя, взметывает снег и, шурша, шипя, повизгивая, разбивается о деревья. Саня с утра уехал в Москву, назад собирался с последним автобусом, а я готовил ужин. На одну конфорку поставил чайник, на другую кастрюлю с водой, принес из сеней пачку пельменей, включил приемник и бездумно сел у плиты.
По заснеженным половицам веранды заскрипели шаги, и кто-то постучал. Вошел Твардовский. В пыжиковой, огромно-пушистой шапке, в черном длинном пальто с серым каракулем. На черном хорошо виделись полосы снега, примятые варежками или перчатками — отряхивался перед порогом. В руке объемистая целлофановая кошелка. Поздоровался, спросил хозяина.
— Да? А я смотрю: свет везде, думаю, зайду, должок верну. — Он приподнял кошелку. — А вы откуда? — Лицо его, изрядно поджелтенное, видимо, долгим сидением взаперти и показавшееся мне очень строгим, смягчилось. — Бывал в Иркутске. Бывал. Давайте знакомиться.
Я назвался и предложил ему раздеться и пройти.
— А отчество? — Он вроде даже принахмурился недовольно — как же, мол, это можно знакомиться без отчества.
Я сказал.
— Холодно у вас?
— Сорок, сорок пять.