— Но я…
— Ты пока еще малявка…
Бинь склонилась на грудь мужа. Нам лежал неподвижно и глядел на нее. Неведомо откуда нахлынувшее ощущение счастья переполняло его душу. Он обнял Бинь и, приблизив ее лицо к своему, нежно прошептал:
— Зато моя малышка — настоящая красотка…
VII
Есть песни, какие слушает и понимает только братва. Эти песни поют, когда ветер и дождь печально шумят на дворе, когда в кармане ни гроша, когда близится беда и встает перед глазами тень тюремной решетки…
Неизвестно, кто сочинил эти песни, кто надумал их петь каким-то особенно страстным голосом, не высоко и не низко, удивительно тягуче и медленно, словно течет неприметно для глаза мутная вода в грязном пруду, подернутом плесенью. Вот так — гнусавым голосом поют иногда в захудалых публичных домах. Никто не помнит, откуда пошли эти песни, но теперь их знают все обитатели мрачного воровского мира, все от мала до велика.
В компании мелюзги даже самые глупые, самые тупые чувствуют и понимают малейшие оттенки этих песен, таких безысходно печальных. Мальчишкам, брошенным с младенческих лет родителями или оставшимся сиротами, маленьким обитателям грязных улиц и базаров песни эти заменяют колыбельные напевы матерей. А когда задумается шпана над сиротским житьем своим, над безрадостной жизнью среди зловонных трущоб, они, заливаясь слезами, облегчают душу этими песнями. И хотя поют мелкие черти не так «профессионально», как мазы, голос их пробуждает бесконечное сочувствие.
Ну, а мазам, старым ворам, для которых тюрьма — дом родной, а братва дороже, чем кровные братья, песни эти единственная радость в серые, унылые дни, бесконечно сменяющиеся за мрачной тюремной стеной… А когда приходит отчаяние, когда в карманах гуляет ветер и грозным призраком надвигается нужда, когда не знаешь, удастся ли завтра набить брюхо, и усталый взгляд безнадежно обращается в будущее, чем скрасить жизнь тогда?.. Долгие годы ленивого существования, разврата, пьянства и курения опиума сковали душу, изнурили тело, и маз уже не может остановиться, не может заняться чем-то другим, и катится дальше, и идет на новые дела, хотя знает, что недалек роковой день расплаты за все совершенные злодеяния, что надет его каторга. И тогда «старик», охваченный волнением и тревогой, дрожащим глухим голосом заводит эти песни, надеясь найти в них утешение…
Нам из Сайгона стоял у окна и рассеянно следил за облаками, которые то набегали, то снова уплывали вдаль по ночному осеннему небу, озаренному луной.
Вдруг он запел:
Последние звуки песни секунду-другую дрожали в воздухе, потом утонули где-то в ночной темноте. Холодный ветер зашелестел в кустах в конце сада.
Фигура Нама была похожа на статую, смутно виднеющуюся в полумраке заброшенной пагоды. В голубоватом свете луны лицо казалось серым, как свинец, резко вырисовывались глубокие шрамы.
Нам потянулся, зевнул и, нахмурившись, снова оглядел безлюдную улицу.
Уже двенадцать часов, а Бинь все не возвращается! Нам был встревожен: сможет ли Ты Лап Лы раздобыть для него с женой пару диконов? Удалось ли Бинь сбить с толку легавых?
Ветер шумел все сильнее. Вокруг не было ни души. Беспокойство Нама росло. Он тяжело вздохнул и снова уставился на облака, белевшие вдали на черном фоне неба. Минуту спустя он запел дальше:
Нам вздрогнул и обернулся: Бинь, тихонько подкравшись сзади, громко крикнула «оа!» и, смеясь, хлопнула Нама по плечу.
Он быстро спросил:
— Ну, как?
— Все хорошо, дорогой! — весело отвечала Бинь. — Два дикона с хвостиком!
— Ну? Кто же это отличился?
Она прижалась к Наму и, улыбаясь, смотрела на него. Нам легонько похлопал ее по щеке:
— Кого вы там нагрели? Сама сработала или Ты Лап Лы?
— Я навела, а Ты работал.
— Где?
— Около пристани. Это башли одной шмары, она хотела купить ткани на Гостевой.
Бинь вытащила двадцать бумажек по одному пиастру, совсем новенькие, пахнущие краской, и протянула Наму. Он схватил деньги, глаза его заблестели. Потом наклонился и негромко сказал Бинь на ухо: