Куэ — на самом деле папина дочка. Двоюродный брат, тетки, бабушка и соседи — все принялись убеждать меня в этом, когда трубач уехал в другое место, не знаю, куда именно; и мама стала оказывать еще большее почтение бабушке и еще старательней угождать отцу и заботиться о детях. Но с того времени я почти не видел, чтобы родители мои улыбались или разговаривали между собою сердечно и весело, разве что в присутствии бабушки или других родственников.
И потом, когда сестренка моя подросла, тоже ничего не изменилось. Отец и мама разговаривали иногда, но избегали смотреть друг другу в глаза. В их голосах, взглядах, в улыбке чувствовалась жгучая горечь и досада. Эта скрытая боль была, наверное, следствием тех немногих ночей — я уверен, очень немногих, — которые они, против воли, провели вместе, чтобы, как положено, породить двоих детей на радость богатой семье, не имевшей наследников, а потом тщетно старались стать близкими друг другу среди окружавшей их бесконечной лжи и обманчивой, показной нежности.
1941
Я РАБОТАЮ УЧИТЕЛЕМ
Эти школы ютились в узких кривых переулках пригородов, среди навалившихся друг на друга убогих домишек, тонувших в душных, зловонных испарениях сточных канав и свалок, где копошились в грязи животные и люди. В этих школах дети лет до десяти, по десятку-полтора ребятишек в каждой, занимались под присмотром бродячих учителей — измученных, ожесточившихся стариков или молодых, семнадцати-восемнадцатилетних, уже познавших горечь разочарования и нищеты. Школы, точно преступники, скрывающиеся от погони, прятались под крышами жалких хижин в дальних закоулках дворов, на чердаках и в пристройках.
Учились тут беднейшие из бедных — у учеников не было даже свидетельства о рождении, а у учителей — лицензии на преподавание, потому что выправить ее было очень сложно, да и неоткуда было взять деньги, чтобы купить столы и скамейки и снять помещение в эти годы небывалой дороговизны.
Обучаться вот так, тайком, стоило лишь несколько хао в месяц; а нелегальные учителя, в вечной тревоге и страхе, зарабатывали за месяц шесть или семь пиастров. Этих денег едва хватало, чтобы хоть как-то просуществовать в нужде и забвении. Таков был удел учеников и жребий учителей.
Я проработал учителем больше трех лет. Больше трех лет я на свой незаконный заработок кормил не только себя, но и мою мать, добрую и ласковую женщину, тупого никчемного отчима и младшую сестру, совсем еще ребенка.
Я жил в квартале Кэм. Случайным прохожим редко удавалось благополучно миновать наш квартал; на любой из узких извилистых улочек, утопавших в мусоре и нечистотах, их могли обворовать.
Квартал отребьев общества! Здесь ютились кули с пристани Шести складов — женщины-кули, все, как одна, сварливые и упрямые, от девчонок с распущенными волосами до многодетных матерей семейств; рикши, потерявшие работу; чернорабочие; мелкие торговки; «французские» шлюхи, пробавлявшиеся непотребным ремеслом…
Квартал, где что ни день алеют свежие пятна крови! Из-за неотданного проигрыша в бат, какой-нибудь карточной ставки или обольстительной улыбки девицы, может, и вовсе не красивой, зато всегда готовой к услугам.
Но ко мне все они были добры. Они любили меня. Отцы и матери моих учеников, как бы бессердечны и грубы они ни были, относились ко мне с почтением. Ведь я был учителем — я учил их детей…
— Эта буква — C, она похожа на рыболовный крючок.
— Эта буква — O, она круглая, как яйцо.
— Если к O приставим спереди одну ногу, получится буква P.
— А если прибавим еще одну ногу, у нас получится R.
— Le dindon — это индюк.
— La poule значит — курица.
— Père — это отец.
— Mère — мама.
Тут все — мораль и арифметика, гигиена и география.
Три месяца, по четыре хао в месяц, итого один пиастр два хао — эти деньги проигрывают в бат за один кон. Всего один пиастр два хао — и вот уже дети пишут и считают, а счастливые родители слушают, как они повторяют вслух заданный мною урок: