И, не в силах ответить на собственный свой вопрос, он понурился: ему опостылело все, что он видел вокруг — и вблизи, и вдали. Но тут нагие скорчившиеся тела, неясные призраки, бредущие по сумеречной дороге, удивленно раскрытые глаза людей, теснившихся на обочинах и тротуарах, деревья, дома и слепое от туч небо повторили гулко за ним вслед:
— До каких же пор?.. До каких пор?..
Неизъяснимая тоска и злоба затопляли вечер. Блеклые, угасшие лики войны. Смятенье и дрожь жизни, текущей сквозь голод, стужу, разрушенье и смерть… Сердце его замерло, пронзенное острой иглой; грудь стеснилась, словно некто ступил на нее безмерно тяжкой пятой. Опять на его глазах дымились горы горящего риса. Громоздились груды трупов — и среди них отец с матерью, братья и сестры, жена с детьми и бог знает сколько его знакомых и близких, месяца два или три назад еще полных сил, куда-то спешивших, занятых своими заботами и делами… Кто бы мог подумать… Нет!.. Нет, среди них был и он сам…
Сегодня он возвращался из типографии. Руки его все еще пахли машинным маслом, в глазах рябило от бумажных листов с черными оттисками набора, мелькавших под яркой электрической лампой, в ушах отдавался грохот машин. Он был один из тех, все достоянье которых — умелые руки, кому никогда не удается растянуть свое жалованье, кто не запасает рис впрок и не ведает вовсе о сельских трудах и заботах.
Р-р-р-в-з-з!.. Мощный грузовик промчался мимо него и, заскрежетав тормозами, замер у водопроводной колонки. Он ворвался на людную площадь, не сигналя, не сбросив скорость. Еще мгновение — и чудовищная махина отшвырнула б его, переломав ему кости, или раздавила своими колесами. Рухнувший наземь Сан привалился к фонарному столбу. Поднявшись, он не стал счищать грязь с одежды, лишь внимательно огляделся вокруг, стараясь запомнить все до мельчайших подробностей. Гнев комом подкатил к горлу, перехватив дыхание. Грузовик, оказывается, принадлежал японской армии. Огромный, как слон, он посерел от пыли. Из кузова торчали головы солдат — десятка три, не меньше; стволы винтовок поблескивали у них перед грудью, руки, сжимавшие оружие, вздрагивали, готовые тотчас взметнуть к плечу приклад и открыть огонь по толпе.
Облегчив душу забористой бранью, Сан собрался было уходить; но тут несколько солдат спрыгнули на землю и набросились на людей, стоявших в очереди у колонки, разгоняя их пинками и ударами прикладов, очищая себе дорогу к крану. И он понял, что должен остаться — увидеть своими глазами, как солдатня глумится над ни в чем не повинными его земляками.
Угрожающие выкрики, наглые шутки и хохот солдат словно застывали в сгустившемся воздухе, стало даже трудно дышать. На площади этой ближе к вечеру обычно собирался базар, сюда шли покупатели, у которых поздно кончался рабочий день. Грузовик напрочь перегородил дорогу повозкам и крестьянам с корзинами на коромыслах. Началась толчея — шумная и бессмысленная. Люди — ведь им надо было умыться и сварить ужин — опять подступили к колонке с баками, ведрами, мисками; снова началась толкотня и перебранка. И тут солдаты — отчасти их понуждали к тому обстоятельства, но больше здесь было, конечно, ощущенья собственной безнаказанности и грубого веселья — начали расшвыривать и пинать жалкие посудины, оглушая всех хохотом, сливавшимся с криками и хлопками детворы, видевшей в этом — что с нее взять — забавное зрелище…
Сану казалось, что мозг его вот-вот взорвется. Сердце готово было выскочить из груди.
Барабанные перепонки едва не лопались от шума: солдаты тяжко прыгали наземь, гремя башмаками, забирались обратно в кузов, бегали, орали, смеялись. Потом, протянув шланг от крана, они перебросили его через борт, вынули из стоявшего в кузове бака пробку, сунули в него шланг и столпились у машины.
Веселье и хохот прекратились. Десятка полтора солдат, оставшихся в кузове, молча встали с винтовками в руках. И тут Сану бросился в глаза один из них, явно непохожий на прочих.
Нет, это не японец! Наверно, какой-нибудь выходец из племен, живущих в горных чащах Кореи, Китая или какой-то другой страны. Он, как и все остальные, казался невысоким, но это скорее была сутулость мощного, кряжистого тела. Шапка едва держалась у него на макушке; волосы жесткими космами свисали с висков и затылка. В лице его, поросшем густой щетиной, особенно были заметны глаза, свирепо блестевшие под кустистыми, пробеленными сединой бровями. «Гнусный гиббон!..»
Этот «гнусный гиббон» обрядился в широченные, как юбка, штаны, кожаный пояс отвис под толстым брюхом. Он не пожелал вылезть из кузова и присоединиться к солдатам, обступившим машину, но, стоя у борта, вертел головой, приглядываясь к происходящему.