С трудом оделся, верхнюю пуговицу уже пятый раз пробовал застегнуть, все не давалась никак. Руки трясутся, сам не свой.
Капрал к нему подошел, привел в чувство.
— А ну, давай сюда, тут оденешься, — и развернул за плечи в коридор, где держали новобранцев, что в полдень присягать должны.
— Пустите его, я за него поручусь, — и капрал оставил Самко в покое.
Самко оглянулся и увидел нотара из их деревни. Сидел он вместе с другими нотарами и старостами в сенях.
Был там и его отец. Сидел у стола, подперев голову ладонями, не поднимая глаз. По нему видно было, что смешались в душе его злоба и любовь прежняя. Думал ведь он Самко от службы освободить, если б не спутался тот с проклятой Пастушкой.
Самко хотел было подойти, нотара за доброе слово поблагодарить, но, увидав отца, смутился. Нотар знал, когда присягать будут, и махнул Самко рукой:
— Ступай, к часу вернешься — присягу принимать будете.
— Само собой, — ответил тот и вышел на улицу.
Куда же податься? Дружки, те, кого взяли, и те, что оставались, звали по стаканчику вина выпить, но он не пошел. Эх, к Зузке бы побежать с невеселой новостью, да вот присяга…
Так и бродил он по городу неприкаянный.
За Штефана, как вы уже знаете, бабка хлопотала, чтоб освободили его. Вся в слезах стояла она у ворот управы и, если кто знакомый выходил, каждого насчет Штефко выспрашивала. Хотела было даже наверх пройти «к господам», да не пустили ее.
А оказалось — зря слезы проливала: Штефко не взяли даже на два месяца, сказали, что «швах», мол, хилый то есть.
То-то радости было, когда он вышел.
Бабка сама в корчму его затащила, мяса, вина спросила, угощала всех — своих и чужих. Лучше ей было обеих коров лишиться, чем Штефко в военной форме увидеть.
Меж тем рекруты уже и присягу приняли и разошлись кто куда. Одни подались в корчмы, другие песни на улице распевали. Только Самко сразу свернул с главной улицы и припустил к Зузке.
Штефан, другие парни, которых не взяли, веселились с рекрутами до самого вечера. Домой отправились с криком, с песнями, шли длинным рядом, обняв друг друга за шею.
Матери вели подвыпивших мужей. Подружки, сестры, вдоволь наплакавшись, тянулись за парнями.
Когда в тот день рано утром старуха со Штефаном ушли в город, Зузка осталась дома одна.
Без конца в окошко выглядывала, не идет ли Самко, сбегала и в деревню узнать, кого забрали.
Она и пела, и плакала, и молилась, только б Самко не взяли, да все понапрасну.
Самко, едва сдерживая слезы, ввалился в избу.
Зузка уже бежала ему навстречу, в грудь ему уткнулась, а он прижал ее, да только и смог вымолвить:
— Солдат я.
— Вот и все, — со стоном вырвалось у нее.
Деревенские ей о том и раньше сказали, но она не хотела поверить.
Долго и молча стояли они обнявшись и плакали, пока кто-то мимо окна не прошел.
Отпрянули они друг от друга, а потом долго еще сидели без слов.
Самко хотел рассказать, как, услышав это страшное «Tauglich», он стал сам не свой, как к ней спешил, да от горя слова выговорить не мог.
Да разве скажешь лучше, чем он сказал уже слезами и горячим пожатьем рук!
Ну а Зузка?
Ей-то каково было? Одна она сама о том рассказала бы. Верила она Самко, каждому его слову верила, но три года — долгий срок, глядишь — все переменится.
И почему это девчат в армию не берут? Вот бы пойти сейчас с ним, чтоб всегда быть рядом.
Или знать хотя бы, кого попросить, чтоб не брали его!
Сказала бы, что сирота она, одна на целом свете, никому-то до нее дела нет, был у нее Самко, и того хотят отнять.
Задумавшись, она отвечала Самко невпопад, и тот поневоле переспрашивал. А в глазах у обоих слезы.
Как мог, утешал он ее — и ласковым словом, и обещаньями, и целовал-обнимал, но куда уж тут развеселить — не под силу было.
— Что с тобой, Зузка? Не заболела ли ты?
— Здорова-то я, здорова, да вот не по себе… — вздохнула она.
— Что с тобой? Скажи, не мучай меня.
— Ох, ничего. Да разве… Сердце у меня, сердце болит! — И с плачем положила она голову ему на плечо.
Самко не отставал с расспросами, пока она ему не призналась, что боится его любовь потерять.
— Вот и прошла моя печаль, солдатик мой родной, — обняла Зузка его за плечи, принуждая себя засмеяться.
Тут в избу вошла старостиха.
— Добрый вечер, — сказала.