— Будет тебе! Я вон старая, а хоть бы что! — но потом тайком шептала старику: господи, нешто опять, не дай бог… И он сразу понимал, но, вздохнув, махнет рукой:
— Лишь бы здоровыми росли…
— Вот-вот, напророчь еще, — старуха боялась вслух говорить об этом. — Мало им четверых?
— Мало или не мало, нам хватит, а им нет!
Да что там — мало. Старый Дробняк умер через два года, а внуки рождались. И не только дома, а и в Америке — уже второй!
Старого скрутило как-то очень быстро. Осенью он простыл, когда копали картошку, и первым делом у него пропало желание курить. Пробовал ему раскурить трубку сын, внуки — он их давно обучил таскать ему угольки, — дали огонька, и он слегка только затянулся, но все равно задыхался.
— Спрячьте их, дети мои, а коль станете когда курить, пригодятся вам трубки, вспомяните и меня, — хоть до тех пор, пока трубки не разобьются. А я уж и последнюю пачку табаку докурил…
Простуда обернулась воспалением легких; не помог ни доктор, ни пиявки, не прошло и недели, как отдал богу душу. Только что нотара и общинный совет успели позвать, завещание сделать.
Он с Янко всегда в ладу был, да и мать постепенно примирилась с младшей невесткой, а когда они прислали из Америки фотографию своего ребенка, и совсем простила сына. И письма им посылать стала, как, дескать, живут, выспрашивала тех, что возвращались:
— Ну, как они там, дети наши?
И ей отвечали, что хорошо, мол, и хорошо вспоминают и дом, и ее, мать. «Горяча была свекровь, — сказала-де как-то невестка о Янковой матери, — да я не принимала близко к сердцу, потому как знала — ей нас с Янком не разлучить».
Была, правда, ссора из-за внука, потому что все говорили: ребенок весь в Борку, одна старуха с этим не соглашалась ни в какую. Она видела в ребенке сына.
— Ну куда вы глядите? — сердилась она. — Ну что в нем от нее?
— Я почти что слепой, и то вижу, что у него глаза большие, как у нее. Знаешь, у нее были глаза как небо…
— Ах ты! Вот хрыч! И ты тоже заглядывался на эти глаза?
Все весело смеялись.
Так что в письмах, на бумаге, они уже помирились. Янко писал о «своей милой жене», и старуха всякий раз замечала:
— Теперь, хочешь не хочешь, а должна быть мила. Лишь бы и дальше так было…
— Вот настырная баба! Коль она ему мила и ты сама теперь поняла это, так чего еще тебе надо? — напустился на нее отец.
Мало-помалу они склонили старуху на сторону Борки.
— Покамест у них все слава богу, — признала и старуха.
Так что старый Дробняк мог умереть спокойно. Жене его, матери их детей, не больно много надо, а дети — и здесь, и там, в Америке, всем обеспечены.
Ондрей уже давно вел все хозяйство, и, как стал отец умирать, одна забота его мучила — сколько отец откажет ему и сколько получит Янко. Все вышло, как он и ожидал: ему две трети, а брату — одну. Матери содержание — до смерти. Невестка усердно хозяйничала по дому, так что свекровь была довольна, а если бывало что и не по ней, сама переделывала. Но даже когда еще хуже получалось, Ондрей наказывал жене, чтобы та работу матери всегда хвалила, не то они могут лишиться ее денег.
Старый Дробняк умирал с радостным сознанием, что младшему сыну в его усердии господь бог в Америке помогает. Еще при жизни отца Янко с женой прислали — меньше, чем за три года — двенадцать сотен, и они лежат на книжке в «словацком» банке, а Ондрей, брат, хранит книжку.
— Родителю и смерть не в тягость, если такое приятное разочарование, — сказал нотар, который тоже пришел на похороны старого Дробняка. Никто не понял, что это за «приятное разочарование», но чувствовали, что нотар и думает и говорит от доброго сердца.
На всех святых на могиле отцу крест поставили, и, глядя на него, всякий раз радовались, что такое вот почтение ему оказали.
— Да, немного нынче таких! — таково было суждение мира.
Год шел за годом; вот уже шесть лет, как Янко в Америке, старый Дробняк четвертый год в сырой земле.
Старуха еще бодро ходит, хотя работа на поле уже не по ней — она больше с детьми дома, да за птицей присматривает. А работа — на плечах Ондрея и невестки. Кое в чем помогает и сынишка, девятилетний Ондрик, да и старшая дочка — гусей пасет.
Из Америки родня пишет все реже, но зато каждое письмо обстоятельное; пишут и Янко и Борка, да и маленький Янко, пять лет ему, подписывает свое имя в письме бабушке, и та глядит не наглядится, пока прочитает его «Джонни», а потом снимет с гвоздя карточку, на которой сняты все четверо детей Янко — один на лошадке, другая с куклой, младшие — на руках у отца и матери, и бабушка плачет и смеется, качает головой, разговаривая с ними. Запричитает: