— Эх, зря я, видно, выпил утром водки. Это она, проклятая, меня подкузьмила, ослаб что-то, — сказал в свое оправдание старик. — Ну ничего, — тотчас успокоил он себя, — шест крепко сидит в иле, вода не смоет его, на обратном пути подхвачу.
Налегая на весло и с опаской поглядывая на тучи, клубившиеся у горизонта, он пересек последнюю протоку. Солнце уже уходило за вершины гор, когда нос лодки мягко, точно теленок, ткнулся в береговую кромку.
— Вот, дети мои, сказано — сделано. Довез я вас, — тихо произнес старик. — Вы подождите здесь, а я сбегаю вон в ту падь, где, видите, юрты стоят… Пригоню вам подводу.
Благополучный исход переправы влил в него новые силы. Он бодро выпрыгнул из лодки, пробежал несколько шагов и вдруг, словно подмытая под самый корень старая береза, рухнул на влажную землю.
Молодой отец, прижавший к груди младенца, увидев, как упал Дэндзэн-гуай, одним прыжком, не выпуская ребенка из рук, очутился около старика и свободной рукой попытался приподнять его голову. Но старый паромщик был мертв… Остановившийся, блаженный взор старика был устремлен на небо. В его глазах яркими точками отражалось солнце, которое, словно прячась от беды, уже почти совсем скрылось за вершину горы, окрасив прощальными лучами ее западный склон. Наступившие сумерки притушили коричневые воды коварно разлившейся Селенги. Как бы переводя дыхание, река приутихла. Занавес из тумана и облаков все ниже опускался над Селенгой.
И тут к небу снова вознесся слабенький крик новорожденного… Жизнь, великая нескончаемая жизнь, продолжалась.
Пер. Инны Варламовой.
ОТГОНЩИК
— Я сплю.
— Где?
— В стране сказок. Я сплю посреди безлюдной степи, укутанной пушистым, словно лебяжий пух, снегом.
Вокруг необозримое царство снега. И ни соринки на нем. От него должно бы веять теплом, но почему так холодно и зябко? Откуда это леденящее душу студеное дыхание?
Оно, оказывается, идет от земли. Мягкое снежное одеяло не смогло ее согреть, и она замерзла, как лед, и окаменела. А теперь готова заморозить все живое на свете: растения, деревья, зверей, скот и даже людей. Но лишь человек не страшится ее ледяной стужи и бросает ей смелый вызов…
Я вышел из теплой юрты отгонщика и поразился представшей моему взору картине. Все было как в сказке… Бледнела луна, словно лицо испуганного человека. В ее холодных лучах синеватым отблеском мерцала бескрайняя снежная ширь. Стояла призрачно-хрупкая тишина. Лишь жгучий ночной ветер со свистом подтачивал замерзшие сугробы. И во всей этой пустынной степи сероватым бугорком одиноко торчала юрта отгонщика, словно снежное одеяло было прострелено в этом месте шальной пулей.
То ли мороз действительно был сильным, то ли я был одет слишком легко, но я быстро продрог. И уже хотел было вернуться в теплую юрту, как услышал далекое, но довольно отчетливое ржанье лошадей. Затем раздался гулкий окрик табунщика, как будто он находился совсем рядом со мной. Его голос был настолько мощным, что от него, мне показалось, задрожала луна. На самом же деле такое впечатление создавалось, видимо, из-за разорванных облаков, проплывавших перед ней в этой холодной сини.
Безмолвная тишина была нарушена, и стеклянный воздух весь задрожал от голоса табунщика, молнией пронзившего замерзшую степь. Вокруг как-то сразу стало теплее, словно эта молния растопила снег. Голос Дэрэма был такой властный, что не только табун, но и вся округа притихла.
Я стоял и оглядывался по сторонам, будто впервые попал в степь.
Многие века будоражили вот так морозную ночь голоса моих предков, будоражат и теперь. Они никогда не прерывались, даже в самую ледяную стужу.
Очаг их и сейчас излучал тепло. Я вернулся в юрту, но кто-то окликнул меня:
— Не замерз ли? Может, разжечь огонь?
В этом низком грудном голосе была какая-то необъяснимая сила и мощь. По нему легко можно было представить и его хозяина. Такой львиный рык вряд ли мог исходить от слабого тела. И я невольно подумал, что голоса тоже различаются по своему весу и способности воздействовать на человека, и ответил:
— Нет, не замерз.
Но он снова спросил:
— Как небо?
И может от того, что он сказал «небо», я вдруг вспомнил, как громыхает оно в летнюю пору (действительно, голос у него был громовой), и успокоил его: