Я не понял, кого он имеет в виду, а Данзан не переставал говорить о Хангае, где, по его расчетам, видимо, дзута не ожидалось. Пришлось переспросить:
— Так вы знали, что этой зимой будет дзут?
— А как же не знать. Мы еще осенью на общем собрании членов сельхозобъединения предлагали пораньше откочевать в Хангай, но этот новый товарищ нам не поверил. А теперь расхлебываем: за каких-то семь дней вон сколько навалило снегу.
Данзан обиду на неизвестного мне товарища не скрывал.
«Но как же члены объединения могли заранее узнать о дзуте?» — думал я. Мне прямо так и хотелось спросить у него, но я побоялся, что он опять обидится. Поэтому я решил подобраться к нему с другой стороны:
— Да, конечно, если бы наперед знать, где упадешь, то можно было бы и пораньше…
— Отчего же не знать-то? Ведь наши деды и прадеды веками копили этот опыт, не мы же его придумали.
— И что же?
— У дзута примет много. Скажем, если табун в теплую летнюю ночь движется по ветру… Или отара овец ложится плотной кучей… Но стоило об этом напомнить на собрании, как тот товарищ завелся: «Вы все здесь, и молодые и старики, еще во власти религиозных предрассудков…» И вот к чему мы пришли в конце концов, — сказал Данзан и замолчал. Но тут же спохватился: — Надо бы нам лошадей сменить. Мой конь, кажется, поостыл немного, но подпругу все равно надо покрепче затянуть. Если вдруг начнется пурга, на таких лошадях табун не удержим. Давай-ка я сейчас поймаю тебе другую.
И он потерялся среди табуна. Вскоре я услышал его крик:
— Эй! Отпусти своего коня и неси недоуздок!..
Я снял седло и, боясь его потерять, потащился с ним к Данзану. Ничего не видя перед собой, я шел наугад, ориентируясь лишь по голосу табунщика. Как только я приблизился к нему, он крикнул, предупреждая:
— Осторожнее, не попади под ноги лошади! Держись за мой укрюк…
Я, ухватившись за укрюк, подошел к коню и надел на него недоуздок. Данзан снова направился в табун, чтобы сменить и своего скакуна.
Седлая коня, я невольно подумал: «Как же он находит в такой темноте нужную ему лошадь?» Мне все происходившее казалось каким-то волшебством, но для табунщика это, видимо, было проще простого, так как он занимался этим делом каждую ночь. Я все еще возился с седлом, когда Данзан подъехал уже на новой лошади.
— Теперь и пурга не страшна… А гнедой у тебя выносливый. Днем его не так-то просто поймать: как только увидит укрюк, так сразу врезается в табун и носится, пригнув голову к земле. Но сейчас я с ним легко справился… Поезжай за мной следом — будем собирать лошадей.
Тронулись. Мой конь поначалу фыркал и рвался к своим, но потом успокоился. Мы ехали рядом, окриками подгоняя табун. Однако я чувствовал, что Данзан волнуется. Изредка он спрашивал у меня: «Как думаешь, облака не рассеиваются? Кажется, ветер меняет направление?»
Наступила полночь. Небо действительно кое-где проглянуло сквозь облака, замерцали холодные зимние звезды. И как только ветер изменил направление, Данзан глубоко вздохнул и сказал:
— Кажется, пурги не будет. Надо дать отдохнуть лошадям.
Я обрадовался:
— Ты, кажется, совсем забыл о своем обещании рассказать мне интересную историю о табунщике.
— Да, и вправду забыл… Только это не сказка и не легенда, а действительная история из жизни моих родителей. Ну, слушай… Отец наш еще в молодости был человеком серьезным и большого ума. У него была одна главная забота: сделать из нас хороших людей. Вот и старался он изо всех сил: мучал себя и нас. Все, что мы делали, его не удовлетворяло.
В то время было ему, видно, лет около двадцати, и работал он тогда у одного богача табунщиком. Старики говорили о нем как о прирожденном табунщике, которому не было равных в умении мастерски владеть укрюком. Такому, мол, ничего не стоит приручить любую необъезженную лошадь. Многие же его сверстники думали иначе: они завидовали ему.
А мать наша была единственной дочерью самого богатого человека во всей округе. В свои восемнадцать лет она слыла необыкновенной красавицей, хотя, как говорят, не в меру избалованной. Ни дать ни взять — утренняя звезда. И буквально все ее односельчане, от молодых до стариков, были просто-напросто игрушкой в ее руках. Они ловили каждое ее слово. Даже невзначай оброненное, оно могло и рассорить и примирить всех. А ей это льстило. Случалось, что она иногда теряла чувство меры.