Дальше понять его было невозможно. Сквозь его вой доносилось только всхлипывание: «ийг-гийг-гийг». Теперь замолчали и зубоскалы. Сэмджид подхватила Чойнхора под мышки.
— Чойнхор, встань! Что ты делаешь, мужчине не пристало так ползать, так распускать себя. Встань, пойдем. — Больше она не нашла слов ему в утешение.
Чойнхор свез тяжело больную мать в аймачную больницу, но спасти ее оказалось невозможно. Сегодня он похоронил ее, и нужно было возвращаться домой. По дороге завернул еще к тунгусам, решил у них заглушить свою печаль водкой. И, уже подъезжая к дому, заметил скопление народа в сомонном центре. Тогда он направился туда и устроил свой маленький спектакль. Однако стоило ему услышать от Сэмджид, что Балджид рассталась с мужем, как рассудок его прояснился и печаль немного улеглась.
Сэмджид только на уртонном подворье, куда она привезла Чойнхора, вспомнила о письме Аюура. Вскрыла его и начала читать:
«Тебе, прелестная, исполненная всех совершенств девушка, вызывающая бесконечную любовь среди тех, кто рожден на земле, осиянной золотыми лучами солнца (Сэмджид застыдилась этих слов, лицо ей опалило жаром), я пишу эти строки, поверяю белоснежной бумаге свою любовь, чтобы донесла она ее до тебя, чтобы открылась тебе моя тайна и спал с души тяжкий камень. Клянусь тебе: все, что я здесь излагаю, — правда, которая писана кровью сердца. Впервые увидев тебя еще тогда, в 1924 г., никак не думал, что ты станешь для меня воплощением совершенства. В Монголии мало таких женщин, как ты. Я понял это, когда увидел тебя два месяца назад в аймачном центре. Я понял, что ты и есть та, которая пришла на эту землю, чтобы зажечь во мне любовь. В ней, в любви к тебе, мое счастье. Я попросил у начальства, чтобы нас послали вместе, и я поклялся, что буду защищать тебя от всех и всяческих врагов. Мои мечты стали еще дерзновеннее после того, как я испытал высшее счастье быть рядом с тобой, все больше и больше поклоняться твоему уму, твоей красоте. Я думал, что вызову в тебе ответную любовь и ты станешь моей женой до конца наших дней. Я долго сдерживал себя, помня о наших служебных отношениях, но в конце концов не выдержал, и мне поневоле пришлось открыть свое сердце. Любимая, нежная моя! Будь милосердной, прости меня, ничтожного, мягким и сострадательным сердцем женщины. Как воин революции я должен уметь быть стойким, но как обыкновенный человек я бессилен. В ту ночь на твою грудь разве не падали горячие (для Сэмджид они были холодные) слезы моей любви?»
Сэмджид хотела было скомкать, выбросить письмо, потом заставила себя продолжить чтение.
«Моя Сэмджид! То было предначертание судьбы — ты приехала в Халху из далекого края и покорила мое сердце. И мне было суждено родиться мужчиной и найти тебя в этом мире…»
Нескончаемым потоком лились красивые, но лживые слова в письме Аюура, пока наконец не сменилась тема:
«На правах доброго друга должен напомнить тебе кое о чем. Хочу, чтобы мягкое сердце женщины не стало для тебя преградой в выполнении служебного долга. Разве не должны мы к таким феодалам и богачам, как Дунгар и Чултэм, относиться безжалостно? Пожалуй, правильнее было бы через аратов установить, какие подношения сделал Чултэм-бэйсе джасе монастыря Бумбатын, а также выявить содержимое подвалов Дунгара. Конфискуя имущество Бэрээвэн-номун-хана, цорджа монастыря Ламын, Джонон-вана, мы действовали решительно и твердо, в соответствии с законом. Хорошо бы и впредь руководствоваться им неуклонно. Если обнаружится, что к твоим землякам, к бурятам, мы отнеслись мягко, это может в дальнейшем помешать нашему делу. Нужно быть бдительными».
Странное письмо. Что-то не верится в искренность этих сердечных излияний Аюура. А ведь как-никак клянется в любви… За его красивыми словами проглядывает легковесность и похоть. А в последних строках, в советах по работе, звучит твердое, как угроза, «если…». Почему прямо было не сказать, если он так думает? Что он за человек, какие у него мысли на самом деле, как поведет он себя в дальнейшем?
Письмо это насторожило Сэмджид, душу ее омрачила черная тень тревоги.
9
Утро на летнем стойбище у Нугастая. Вдоль берега этой кристально прозрачной небольшой реки, тем не менее перерезающей с запада на восток всю широкую долину Баян, расположилось более десяти семейств. Закончилась утренняя дойка. От айлов идут подоенные коровы, по тропинкам, протоптанным еще в предыдущие годы, они лениво тянутся на выгоны. Из одних айлов выходит одна-две, из других — по десять и больше. Летник Дунгара устроен на возвышении, поодаль от других. Дом, сарай — все выглядит внушительно. Просторный загон для быков. У излучины Нугастая огорожен огромный квадрат земли — пастбище для телят. На летниках других айлов — приземистые постройки под лубяными крышами, за изгородями — небольшие участки. Над айлами поднимаются сизые дымки. Подхваченные легким ветерком, они уносятся к горе и, сливаясь, повисают прозрачной завесой. Бегут босоногие детишки, ивовыми прутьями погоняя быков. Девушки, чуть склонившись, несут от Нугастая на коромыслах тяжелые ведра с водой. На зеленом лугу у реки, опустив головы к самой земле, щиплют траву стреноженные кони. Утреннее солнце приятно ласкает им спины. Вся эта картина, эта благодатная летняя пора, сама природа, люди, все живое кажутся такими мирными, спокойными, словно никто и никогда здесь не знал ни спешки, ни хлопот. Жизнь течет, как Нугастай. Посмотреть, так вроде и у зажиточного Дунгара, и в других семьях, что бедно живут в своих домишках, нет причин для суеты. Даже собаки, толстые и сытые, спят спокойно. Очнутся — не лают, голоса не подают, только потягиваются.