Сэмджид тоже украдкой рассматривала Самарина. Тот весь был поглощен концертом, как, впрочем, и любой человек на его месте, ничего подобного ранее не видевший и не слышавший. Его руки крепко сжимали подлокотники кресла, глаза были устремлены на сцену, и, когда звучавшая оттуда мелодия ему особенно нравилась, в глазах Самарина вспыхивали искры удовлетворения. Тонкие губы время от времени непроизвольно вздрагивали — по-видимому, еще не прошла усталость от долгой и трудной дороги.
Когда Дуламсурэн кончила петь, возбужденная Раднаева стремительно поднялась на сцену, обняла певицу и расцеловала. В глазах у нее стояли слезы, которые она утирала шелковым платочком. Зрители в зале встали.
— Браво! Бис! Еще, еще спой! — раздались голоса, перекрывшие шум аплодисментов.
Так в театре Народного стадиона родилась традиция просить артистов повторять наиболее понравившиеся публике номера.
На «бис» Дуламсурэн спела еще несколько песен, чем вызвала новый прилив энтузиазма у зрителей. Пела она с подъемом, догадываясь, что это начало ее пути в революционном искусстве.
После концерта только и разговоров было, что об успехе Дуламсурэн, о ней самой. Раднаева и Сэмджид отправились за кулисы и застали ее всю в слезах, окруженную артистами. Здесь же суетился и ведущий концерта.
— Отлично, отлично! — то и дело повторял он. — Слезы радости… Что может быть возвышенней!
Подошел и Самарин. Он сразу оценил ситуацию и обратился к Дуламсурэн, как если бы перед ним была одна из прославленных певиц, которых он слышал в Париже или Москве:
— Меня очень взволновало ваше пение. Большое спасибо!
Раднаева тут же перевела слова своего мужа. А Дуламсурэн то плакала, то смеялась. Надолго запомнится ей этот день! День ее второго рождения.
— Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, — смущенно пролепетала девушка, обращаясь к Раднаевой и Сэмджид.
Вместе с мужем Раднаева проводила Сэмджид и Дуламсурэн до лагеря делегаток, где Сэмджид на время съезда и праздников поставила свою юрту. Лагерь по указанию Элдэв-Очира усиленно охранялся. Здесь Сэмджид не чувствовала себя ответственным работником, ей все казалось, что она такая же, как все, простая делегатка съезда, что вскоре ее ожидает еще один поворот судьбы, жила с затаенным ожиданием какого-то счастливого случая, который повернет ее жизнь в новое русло. Однако чего она никак не ожидала, так это встретить сейчас своего младшего брата Баатара. Ведя за собой Дуламсурэн, Сэмджид вошла в юрту. Из-за стола поднялся высокий юноша в военной форме. В неярком свете Сэмджид не сразу разобрала, кто это. Сначала подумала, что это солдат из охраны, но потом что-то знакомое почудилось ей в его облике. И наконец она узнала:
— Баатар, братишка!
— Сестра, Сэмджид!
Обняв брата, Сэмджид залилась слезами. Не понимая, отчего она плачет, Баатар прижимал голову сестры к своей груди и, стесняясь присутствия незнакомки, смущенно отводил взгляд от Дуламсурэн. Вскоре Сэмджид успокоилась.
— Как же ты нашел меня, откуда узнал, где я живу? — спросила она брата.
— Видишь ли, из Ундэр-Хана меня довезли на военном грузовике. Со мной ехал какой-то военный, так вот он и сказал, что знает, где тебя найти. Он и привел меня сюда.
Слушая маловразумительное объяснение Баатара, Сэмджид с болью и гневом вспомнила того негодяя, который упрятал брата в тюрьму, чтобы добиться ее благосклонности. В то же время она почувствовала облегчение и радость, что не уступила домогательствам проходимца.
6
Отшумел праздничный надом, продолжавшийся целую неделю, разъехались по домам делегатки женского съезда. Не стало в городе того многолюдья, как в дни праздника. Тише и спокойнее было теперь в столице. Как-то вечером, вскоре после праздников, у Самариных, живших в добротном доме на Водовозной улице, собрались Элдэв-Очир, Сэмджид, Мункэ, еще несколько друзей. Поводом для встречи стал предстоящий отъезд Сэмджид в Москву на учебу. После окончания съезда из числа его делегаток были отобраны около тридцати самых смышленых и бойких. Их решили направить в советское училище, где готовят медсестер и фельдшеров.
Собравшиеся у Самарина и Раднаевой гости сидели за длинным столом, непринужденно переговаривались. Угощенье на столе было не ахти какое богатое, но по тем временам вполне приличное. Гостиная, где расположились друзья, представляла собой продолговатую комнату с двумя окнами. Возле одного из окон стояло пианино. В углу резной буфет черного дерева, за стеклами которого была аккуратно расставлена хрустальная и фарфоровая посуда. Рядом — небольшой столик, сколоченный из простых оструганных досок, на столике — красивая, тонкой работы китайская ваза, монгольские чеканные кувшины, серебряные пиалы, кожаное ведро и другая традиционная утварь. Вдоль одной из коротких стен гостиной — длинная, из угла в угол, книжная полка, тоже из обыкновенных досок. Книги на полке были в основном на русском и французском языках. Остальное пространство на стенах было занято репродукциями картин русских художников, преимущественно пейзажей, и семейными фотографиями в рамках.