Цамба богат — скота у него много, лошадей добрых хватает, и деньги никогда не переводятся. Он барышничает.
Весной, едва только зазеленеет трава, Рыжий Цамба накидывал на своего коня богатое, украшенное серебром седло, наряжался в новый дэли и, взяв с собой несколько скакунов, уезжал куда-то. Он пропадал обычно месяцами. Люди говорили, что он успевал побывать и в Баян-Улане, что на Керулене, и в Гал-Шаре, и в Дариганге. Возвращался он обычно в середине лета, ведя нескольких коней, подобранных по мастям. Тут были и иноходцы, и рысаки, и скакуны. Все знали: если всадник скачет по дороге, протянувшейся вдоль южного склона горы, так, что пыль по всей дороге клубится, — это едет Рыжий Цамба, ибо никто так быстро не ездил, как он. Кони были его страстью.
Некоторые говорили, что он везучий, что во всем ему сопутствует удача. Большинство же его земляков считало, что Рыжий Цамба — хвастун и мстительный человек. Что касается меня, то мне казалось, что он очень похож на Чингисхана.
Как я уже сказал, мы выехали на рассвете и поскакали на юг. До сомона уртона два, дорога довольно тяжелая. Она идет по сильно пересеченной местности. А впереди еще хребет Жирэм.
Показалось солнце.
— Я заеду в айл подкрепиться, а вы поезжайте дальше, — бросил Чингисхан и свернул с дороги.
Услышав эти слова, я почувствовал несказанную радость. Мне было семнадцать лет, и во мне, видимо, начинал пробуждаться мужчина.
Жену Цамбы звали Кулан. Цамба привез ее издалека. Была она красива, как луна, и переменчива, как ветер.
Я два года жил в аймаке у брата, а когда весной этого года вернулся домой, вдруг вижу — у Цамбы новая жена, да еще такая красавица. Соседи говорили, что он часто бьет ее, будто по утрам они иногда слышат, как она плачет. Но сам я ни разу не видел, чтобы Цамба бил жену, и не слышал ее плача.
Чингисхан скрылся за поворотом дороги. Я по-прежнему скакал рядом с Кулан, держа на поводу четырех великолепных коней, которых Цамба готовил к скачкам. Хозяин приказал нам ехать быстрее, чтобы до наступления жары перевалить через хребет.
Я украдкой поглядывал на Кулан, чувствуя, как меня переполняет необыкновенная радость. Я был готов скакать с этой красавицей хоть на край света.
В безоблачном небе ярко сияло солнце, в лицо нам веял свежий ветерок. По левую сторону от нас горы были еще во мраке и казались угольно-черными, а по правую сторону они были совсем золотые — их позолотило восходящее солнце. Высокая, влажная от росы трава зеленела по краям дороги. То и дело впереди нас взлетали вспугнутые жаворонки.
Кулан изящно сидела на коне, упираясь ногами в стремена, слегка изогнув носки желтых сапожек. Временами она подбирала подол синего дэли, и тогда становилась видна стройная мускулистая нога в шелковом чулке. Тонкая талия молодой женщины была перетянута широким поясом из желтого шелка. Кулан сидела на коне, словно влитая. Поджарый иноходец со звездочкой на лбу бежал так ровно, что, если бы на его круп поставить пиалу с водой, ни капли не пролилось бы через край. Чуть заметно темнела вдоль спины коня тонкая полоска ремня. Иноходец и всадница удивительно подходили друг другу.
На мне был старенький дэли из сурового полотна. Обшлага его настолько обтрепались, что края превратились в бахрому. На коленях моих солдатских брюк из грубого сукна красовались две заплатки, а на голове была старенькая кепка со сломанным козырьком. Я ехал на самой паршивой кляче из табуна Чингисхана — тощем трехлетнем жеребце.
И вдруг Кулан запела, устремив взгляд на горы, но тут же умолкла и придержала коня.
— Сампил, спой что-нибудь, — сказала она, лукаво взглянув на меня.
Кровь бросилась мне в лицо. На мгновение я растерялся. Говорят, кто рос сиротой, у того голос хороший. Да, у меня и в самом деле был неплохой голос. Бывало, пасешь в степи табун и от скуки целыми днями поешь, прислушиваясь к тому, как отзывается эхо в горах. Вот и сейчас, облизнув губы, словно досыта насосавшийся теленок, я робко начал петь. Мне показалось, что Кулан была удивлена, не ожидая, что у меня такой голос. Она подняла на меня свои прекрасные глаза и улыбнулась. Это воодушевило меня, и я запел песню о матери, которая скучает по своей единственной дочери, отданной замуж на чужбину. Я пел, собрав все свои силы, призвав все свое умение. И увидел, как на глазах у Кулан навернулись слезы. Она вынула платочек и вытерла глаза. Я в смущении оборвал песню. Откуда я мог знать, что мое пение ее так тронет?