Джав-гуай скончался на рассвете, когда заря провожала ночь.
Пер. К. Яцковской.
ТЕПЛЫЙ КАМЕНЬ
Над Байкалом тянулся белый туман. Над гребнями прозрачно-зеленоватых волн поднимался пар. Море сердито толкало волны к берегу, усыпанному крупной, обточенной галькой, и тяжело вздыхало.
— Неужели столько воды замерзнет? — спросил я.
— Время замерзания приближается. Потому и сердится, пыхтит море. Скоро до нашего острова Ольхон на санях можно будет ездить, — сказала Татьяна.
Саженях в двадцати от нас над морем нависла высокая грозная скала. На ней росло несколько стройных сосен с мохнатыми снежными шапками. За поворотом, где скала немного отступала, виднелась пристань с аккуратными домиками вдоль берега. За деревянной оградой стояло черное судно. Капитан судна, стоящего сейчас на земле, говорил раньше, что увезет меня на Ольхон и зажарит омуля на рожне, если я приеду в путину. Но я опоздал.
Татьяна — в заячьей шапке, в короткой беличьей шубке — походила на какого-то мягкого нежного зверька. От нее исходило тепло, щеки горели, голубые глаза излучали свет, как и прозрачные морские волны.
— Наш Ольхон маленький. Но на нем все есть: и горы, и ручьи, и лес, и степь. Есть даже песчаная пустыня. Вы непременно приезжайте на наш Ольхон. Кто раз увидит Байкал, тот обязательно возвращается, — говорила она.
— Кто раз увидит вас, непременно возвратится, — сказал я.
Она сдвинула на затылок заячью шапку и расхохоталась так юно и озорно, что откликнулось эхо в тех соснах, которые росли на скале. Потом раздавила валенками смерзшуюся кучку камней, нашла среди них маленький чистый камешек и протянула мне.
— Вам на память…
Когда я взял камень, он был теплый от ее рук. И теперь он такой же теплый, как тогда.
Пер. Н. Очирова.
ТАДЖ-МАХАЛ
Стояла удивительно тихая ночь. До того тихая, что она казалась невероятной в этом шумном мире. Еще казалось, что так устало и спокойно может спать только древнейшая страна, седая Индия, пережившая и претерпевшая многие поколения и потрясения.
Может, она потому и притихла, что не хочет будить гробницу Тадж-Махал, спокойно дремлющую под звездным небом юга среди темной, фиолетово-зеленой рощи.
Кроме факела, горящего в руке часового, застывшего у главного входа в гробницу, не было других источников света. Босые ноги чувствовали отдаленный холод древних камней. Я стоял среди этой тишины и смотрел на белеющий в темноте купол гробницы. Просверлив безграничные просторы вселенной, над белым куполом Тадж-Махала мигали ярким блеском далекие звезды. «Из тех далеких миров Тадж-Махал, может быть, тоже кажется яркой белой звездой», — невольно подумалось мне.
Когда я шагал по ступеням, мне казалось, что я поднимаюсь по бесконечной лестнице к небу, дышащему холодом высоты. Может, Тадж-Махал оторвался от земли и парит в воздухе? Может, это громадное мраморное строение, на котором отражается свет далеких звезд, потихоньку растворяется в безмолвной и бездонной темени ночи?
Войдя в главные двери гробницы, я попал в еще более безмолвную, торжественную, отдающую чем-то вечным тишину. При свете тусклого фонаря, который держал служитель, драгоценные камни в куполе гробницы сверкали точно так же, как далекие мерцающие звезды. Когда служитель, приложив руку к губам, позвал по имени жену царя Шах-Джахана, Тадж-Махал внезапно весь вздрогнул, и эхо, повторяющее имя той далекой женщины, увековеченной этим великим сооружением, нарастающей неуемной печалью отозвалось под круглым куполом, и вновь воцарилась гулкая тишина вечности.
Раз уж история спит, Тадж-Махал не проснется, видно, никогда.
Пер. Н. Очирова.
НОСТАЛЬГИЯ
В ясный солнечный день я лежал на берегу Онона. Недавнее половодье понемногу стягивалось: вода на полвершка отодвинулась от палочки-отметки, воткнутой в землю возле самой переправы. У пристани галдел народ, жались друг к дружке лодки.