Оксана
1918
Ксении Михайловне Синяковой
Кремлевская стена
1
Тобой очам не надивиться,
когда, закатами увит,
на богатырской рукавице
ты – кровью вычервленный щит!
И эти царственные грани,
подъемля древний голос свой,
ведут мой дух в былые брани,
в разгул утехи громовой.
И мнится: к плачущему сыну
склонясь, лукавый Калита
поет грядущую былину
необоримого щита.
2
И мнится: шумною ратью
поем и цедим вино;
и все – крестовые братья,
и все – стоим за одно.
Но вдруг – в разгаре пирушки,
в ответ на далекий рев –
протяжно завоют пушки
с зеленых твоих валов.
И пурпур башни оближет,
ты встанешь – странно светла:
в тот миг мне горло
пронижет замолкнувшая стрела.
1916
Сомнамбулы
Вы, сокрытые зыбкою сетью
голубейного вымысла,
угрожаете смертью тем,
чье сердце безумие вынесло.
Ночь наводит понтоны
над глухими гранитами.
Наши очи, наши губы бессонны,
пребывают закрытыми.
Встали латники вала
кинуть в души нам вихри и замяти,
и оставшихся мало:
всюду други упали без памяти.
Рвите сумрака черные вены
голубыми кривыми гранатами,
но высокие вечные стены
покачнулись – и стали крылатыми.
Пусть же руки ослабли,
пусть и сердце тревоги не вынесло, –
не опустим шумящие сабли
пред огнем голубейного вымысла.
1916
«За отряд улетевших уток…»
За отряд улетевших уток,
за сквозной поход облаков
мне хотелось отдать кому-то
золотые глаза веков…
Так сжимались поля, убегая,
словно осенью старые змеи,
так за синию полу гая
ты схватилась, от дали немея,
Что мне стало совсем не страшно:
ведь какие слова ни выстрой –
все равно стоят в рукопашной
за тебя с пролетающей быстрью.
А крылами взмахнувших уток
мне прикрыла лишь осень очи,
но тебя и слепой – зову так,
что изорвано небо в клочья.
1916
Сорвавшийся с цепей
Борису Пастернаку
Мокроту черных верст отхаркав,
полей приветствуем изменой –
еще влетит впотьмах под Харьков,
шипя морской осенней пеной.
И вдруг глаза во сне намокнут,
колеса сдавит рельс узкий,
нагрянет утро, глянут окна
на осень в новом недоуздке.
А подойдешь к нему под Тулой
забыть ладонь на поршне жарком:
осунувшийся и сутулый
в тумане роется огарком.
Но – опылен морскою пеною,
сожрав просторы сна и лени,
внезапно засвистит он: «Генуя!» –
и в море влезет по колени.
18 июля 1915 г.
Венгерская песнь
Простоволосые ивы
бросили руки в ручьи.
Чайки кричали: «Чьи вы?»
Мы отвечали: «Ничьи!»
Бьются Перун и Один,
в прасини захрипев.
Мы ж не имеем родин
чайкам сложить припев.
Так развевайся над прочими,
ветер, суровый утонченник,
ты, разрывающий клочьями
сотни любовей оконченных.
Но не умрут глаза –
мир ими видели дважды мы, –
крикнуть сумеют «назад!»
смерти приспешнику каждому.
Там, где увяли ивы,
где остывают ручьи,
чаек, кричащих «Чьи вы?»,
мы обратим в ничьих.
1916
Откровение
Тот, кто перед тобой ник,
запевши твоей свирелью,
был такой же разбойник,
тебя обманувший смиреньем.
Из мочек рубины рвущий,
свой гнев теперь на него лью,
чтоб божьи холеные уши
рвануть огневою болью.
Пускай не один на свете,
но я – перед ним ведь нищий.
Я годы собрал из меди,
а он перечел их тыщи.
А! Если б узнать наверно,
хотя б в предсмертном хрипе,
как желты в Сити соверены, –
я море бы глоткой выпил.
А если его избранник
окажется среди прочих,
как из-под лохмотьев рваных,
мой нож заблестит из строчек.
И вот, оборвав смиренье,
кричу, что перед тобой ник
душистой робкой сиренью
тебя не узнавший разбойник.
1916
Скачки
Жизнь осыпается пачками
рублей; на весеннем свете
в небе, как флаг над скачками,
облако высинил ветер…