1928
«Оставьте…»
Оставьте,
баптисты,
скучную
проповедь, –
вам
этих дней
все равно
не отпробовать.
Тот
не уныл,
кто горечью
хвалится.
Радость
с луны
все равно
не свалится.
Молотом,
скальпелем,
клапаном,
книгою –
сердце
по каплям
волнение
двигает.
Сердце мое,
волнуйся
и стукай!
Жизнь –
не очень
понятная
штука.
Сердце мое,
тревожься
и рвись
вниз,
в глубину,
и – вверх,
ввысь!
Свет твой
вечный –
с открытой
душой –
первой
встречной,
далекой,
чужой.
Шире
и выше
взлета
задор,
пока
от вспышек
не сгинет
мотор,
пока
не сгаснет
горенья
руда,
пока
от сказки
не станет
следа!
1928
«Не будет стона сирого…»
Не будет стона сирого,
ни вопля, ни слезы;
идите, дни, боксировать
на рифм моих призы.
Бегите, физкультурники,
купать в ветрах лицо;
крутитесь, дни, на турнике
летучим колесом.
А ты, любовь, не высыпься,
не грянься комом вниз,
на вытянутых бицепсах
бодрее подтянись, –
Чтоб, зубом заскрежещенный,
унынья скрылся лик;
чтоб все на свете женщины,
как звезды, зацвели;
Чтоб каждый взял на выдержку
безмолвья сон дурной;
чтоб каждый пел навытяжку
натянутой струной;
Чтоб шла навстречь весна ему
тревожно и свежо;
чтоб не было незнаемой
и не было чужой.
1928
Работа над стихом
1929
Дыханье эпохи
У Пушкина чаши,
У Гаршина вздохи
отметят сейчас же
дыханье эпохи.
А чем мы отметим
и что мы оставим
на нынешнем свете
на нашей заставе?
Как время играет
и песня кипит как,
пока меж буграми
ныряет кибитка.
И, снизясь к подножью
по ближним и дальним,
колотится дрожью
и звоном кандальным…
Неужто ж отныне
разметана песня
на хрипы блатные,
на говор хипесниц?
И жизнь такова,
что – осколками зарев
нам петь-торговать
на всесветном базаре?
Ей будто не додано
славы и власти,
и тайно идет она,
злобясь и ластясь.
С построечной пыли
я крикну на это:
«Мы все-таки были
до черта поэты!»
Пусть смазанной тушью
на строчечном сгибе
нас ждет равнодушья
холодная гибель.
Но наши стихи
рокотали, как трубы,
с ветрами стихий
перепутавши губы.
Пусть гаснущий Гаршин
и ветреный Пушкин
развеяны в марши,
расструганы в стружки.
Но нашей строкой
до последнего вздоха
была беспокойна
живая эпоха.
И людям веков
открывая страницы,
она – далеко –
ок сохранится.
Тасуй же восторг
и унынье тасуй же,
чтоб был между строк
он прочнее засушен.
Чтоб радостью чаши
и тяжестью вздоха
в лицо им сейчас же
дохнула эпоха.
И запах – душа, –
еле слышный и сладкий, –
провеял, дыша,
от забытой закладки!
1928
Литературный фельетон
Довольно
в годы бурные
глухими
притворяться:
идут
литературные
на нас
охотнорядцы.
Одною скобкой
стрижены,
сбивая
толпы с толка,
идут они
на хижины
Леф-поселка.
Распаренные
злобою,
на всех,
кто смел родиться, –
грудятся
твердолобые
защитники
традиций.
Смотрите,
как из плоского
статьи-кастета –
к громам
душа Полонского
и к молниям
воздета.
Следите,
как у Лежнева, –
на что уж
робок, –
тусклеет
злее прежнего
зажатый обух.
Как с миной достохвальною,
поднявши еле-еле
дубину
социальную
влачит Шенгели.
Коснись,
коснись багром щеки,
взбивай
на пух перины.
Мы знаем вас,
погромщики,
ваш вид
и вой звериный.
Вы будто
навек стаяли,
приверженники Линча,
но вновь,
собравшись стаями,
на нас идете
нынче.
Вы будто
были кончены –
тупое племя,
защитники
казенщины,
швейцары
академий.
Вы словно
в даль Коперника
ушли
и скрылись,
но вновь
скулите скверненько
с-под ваших крылец.
В веках
подъемлют зов они,
им нет урона.
Но мы
организованы.
Мы –
самооборона!
Чем злее вы,
тем лучше нам,
тем крепче
с каждым годом,
привыкшим
и приученным
к дубинам
и обходам.
Чем диче
рев и высвисты,
чем гуще
прет погромщик,
тем
песню сердца вызвездим
острей
и громче!